Тут подходит отец.

— Что же вы так-то… — говорит он, косясь на пустую бутылку, — я огурчика вам принес.

— Не успел, шалый… — ворчит мать вполголоса.

— А мы ягодкой закусим, — говорят монахи. — Кисленькой.

Они жуют крыжовник из бумажного кулька и кряхтят. И щурятся на солнышко. Утирают бороды.

— Может, пожертвуете стакан, христиане? — гудит черный.

— Это как же?.. — недоуменно начинает мать.

Но бабка ее перебивает:

— Пожертвуем, пожертвуем. — И крестит монахов: — Прости им, господи, прегрешения их милосердием твоим…

Монахи кланяются и уходят.

Туда, откуда пришли. Или в другое место.

«А может, и не было монахов?» — удивленно думает Ксеня через минуту.

И выглядывает за калитку.

На улице и правда никого нет.

А солнце где-то там, за деревьями, веселое, сильное! В вышине птицы кричат.

— Ксеня! — на крыльцо выходит Ксенина мать. В руках у нее старая, облезлая кошелка.

Это значит, Ксеня, практика твоя не убежит. Мы с бабкой больные, старые и так далее. Сбегаешь в торговые ряды.

— Булки купи, — говорит мать. — Макарон килограмм, а если не будет, то эти, как их… рожки. Две пачки маргарину. Деньги у меня крупные — пять рублей. Не потеряешь?

Нет, не потеряет. Как она их потеряет, если зажала в кулаке.

— Кошелку-то, кошелку! — кричит мать.

Но Ксеня уже у калитки.

Кошелка облезлая. А Ксеня молодая. Ее уже мальчик провожает. И за косу не дергает. А матери-то этого не понять.

И вот она уже на чистой улице, по которой туристы ездят в музей.

Уток отсюда гоняют: автобусы мчатся на полной скорости. Всякие автобусы: львовские и «Икарус»-люкс. С занавесочками внутри.

Туристским ветром заносит сюда разные московские новости. То сувенирный киоск из стекла и металла. То весь прозрачный телефон-автомат. А недавно по ночам стала гореть синяя вывеска: «Сберегательная касса».

Сувениры Ксене не нужны, звонить некому, а в сберкассе нечего хранить. Но она гордится этой красивой улицей. И еще лучше здесь будет. Вот вдоль дороги квадратами дерн укладывают. А бывшей земской управе делают полный ремонт.

Выше, на площади, гостиница. Ресторан при гостинице. Или гостиница при ресторане? Самое чужое место для Ксени в городе.

Здесь старушки ходят в брюках, парни в темных очках.

Старушки нацеливают фотоаппараты.

Дети настраивают транзисторы.

Девушки раскрывают зонтики.

Мужчины хлопают дверцами машин.

Это, Ксеня, всесоюзный туризм.

— Знаете, а я решила оставить этюдник в машине, — говорит загорелая девушка с золотистыми волосами.

Ты туда не гляди. Не томись. Но и не бойся. Этот праздник еще и у тебя впереди.

— Видите ли, в архитектурном отношении, — говорит старик в белом берете, — эта церковь интересна как один из вариантов сочетания зимних храмов деревянного типа…

Все будешь знать о своем городе, чего не знаешь. И о других городах.

Прилетела стая ворон, облепила церковь. Сидят вороны на крестах и перья чистят.

А над городом вдруг поплыло: трень-бим-бом… трень-бим-бом!..

На площади у торговых рядов что-то происходит. Народ остановился, яркий свет вспыхивает и кто-то там в рупор кричит. Что же это происходит? Кто же кричит? Надо подойти, рассмотреть поближе. Может, это и Ксеню касается. Может, имеет самое прямое отношение к ней.

А-а, нет, не имеет. Это киносъемки. Фильм снимают.

Но немножко все-таки имеет. Она ведь любит смотреть фильмы. Не только любит, но даже обожает. И в библиотеке иногда просит журнал «Экран».

Значит, надо встать со всеми вместе возле веревки и разобраться, что же здесь происходит. Что снимают. Кто это в рупор кричит.

Вот артисты, переодетые в костюмы.

Полная женщина в длинном платье и с зонтиком.

Купец в черном кафтане.

Усатый городовой.

А вот монахи в рясах — черный и сивый! А, голубчики! Которые ей воду несли!

Баба с яблоками.

Баба с курами.

Мужик с мясом.

Цыганка.

Да ведь это же базар!

А магазины закрыты. Там теперь будто бы лавки. Вывески нарисованы: «Калаушинъ и сынъ». «Изготовление сундуковъ». «Медныя работы». И еще помельче, отсюда не прочесть.

Все перекрашено из белого в серый. Что ж это они понаделали! Ведь недавно только в торговых рядах был ремонт.

А монахи-то, монахи как вышагивают! От настоящих не отличишь.

В рупор кричит загорелая женщина с голыми руками. На голове бумажная треуголка.

— Прошу общего внимания! Сережа! Таня! Все по местам!

Рядом с Ксеней старик почтальон. Сумка у него уже пустая. Всё разнес.

— Вот сейчас начнут… — говорит он и волнуется. — А Калаушина у нас такого не было. Пойти сказать?..

Но он не идет. Боится.

— Да ладно… — говорит ему кто-то сбоку, — И так сойдет.

Почтальон волнуется еще больше. У него даже руки дрожат от волнения. Он говорит громко, в надежде, что его услышат:

— Был Сизов, был Касперов и был этот… Розенкамп! А Калаушина не было. Вон старики подтвердят.

— Послушайте, — говорит учительница из младших классов. — Иван Дмитрич, это ведь искусство. А искусство — это вымысел.

Почтальона уговаривают, и он теперь совсем не идет. Даже умолкает. Но по тому, как его руки щиплют веревку, видно, что с неправдой он не примирился, не-ет…

И Ксене жалко почтальона. Но ей все равно интересно смотреть на вымысел.

Так она стоит неизвестно сколько.

И все другие стоят.

А там на площади, за ограждением, мимо прилавков едет нагруженная капустой телега.

Полная дама, тыча зонтиком, приценивается к мясу.

Баба хватает с телеги кочан капусты.

— Смотри-ка, смотри-ка, она у него украла! — кричит почтальон.

Молодой человек в цилиндре покупает курицу.

Городовой ведет бабу, а она ругается.

Почтальон подталкивает соседа:

— Никак и правда в участок ведет!..

И вдруг — пошла, пошла, пошла через площадь красивая барышня с тонкой талией.

И вдруг — побежал, побежал, побежал за ней молодой человек в цилиндре.

— Варенька! — кричит. — Это вы, Варенька! — споткнулся, упал на колено. Курица вырвалась из корзины, полетела!..

— Ой, что это он? — засмеялась женщина с ребенком.

Старуха ответила ей:

— Чудит…

— Вы приехали, счастье мое, вернулись!.. — говорит молодой человек, отряхивая штанину. — А мы ведь с маменькой с тех пор все ждем вас и ждем… Пойдемте скорее к маменьке!..

— Стоп! — кричит человек в белой панаме. — Таня, слезы! Улыбка сквозь слезы. — И подходит к артистам. — Пальчики нужно ломать от радости и от жалости, Таня!

— А что, — спрашивает мужчина в фуражке лесника, — слезы у них настоящие или слюнями мажут?

Но ему никто не отвечает. Надо поглядеть, прежде чем отвечать.

А к ограждению всё новые люди подходят.

Кто-то Ксеню трогает за плечо. Оглядывается — Толик. Ах да, ведь Толик! Мама, магазин, практика! Толик спрашивает:

— Идешь?

Идет, конечно! Вот только в магазин сбегает. И немножко еще посмотрит. Налево посмотрит, направо посмотрит… На все ведь интересно смотреть. Вот монахи, что они будут делать? А полная дама купит мясо у мясника или нет? А Таня заплачет?

— Грядку тебе занимать? — спрашивает Толик.

Конечно занимать.

— Ты недолго?

Конечно она недолго. Долго-то ей зачем.

— Гляди, гляди, плачет!.. Ах ты, шельма! — улыбается почтальон.

— Да больно ты видишь, — не верит ему лесник. А сам вытягивает шею, вглядывается.

— Нет, правда, слеза блистает! Вот! А ты говоришь — вымысел!

— Плачет… — вздыхают в толпе. — Ну и слава богу.

Ксеня оглядывается. Но Толика уже нет. Исчез Толик.

— Стоп! — кричит человек в белой панаме — режиссер. — Извозчик, вы проезжаете слишком быстро! Софья Марковна, общий план!