— Земли боитесь!
— Чего?
— Ну, грязи, по-вашему.
— Это ты с чего взял?
— Отец говорил.
Учитель засмеялся, мотая головой.
— Вот это схвачено! Значит, говоришь, боимся земли? Да вы с отцом просто мудрецы!
— Ладно, — сказал Ванька. — Мне надо идти очередь держать. А вы, глядите, не опоздайте.
И уже от двери добавил:
— Вы не думайте, как приедем, денежки-то за макароны я вам отдам…
В автобусе учитель говорил мало и совсем не смеялся. Все только качал головой и вздыхал:
— Места-то какие!.. Ах, места!..
Потом он расстегнул свой портфель и стал просматривать какие-то бумаги.
— А обратно автобусы когда идут? — вдруг спросил он Ваньку.
— Как обратно! А вам на что?
— Так не зимовать же у вас, — сказал учитель.
— Вот те и на, — пробормотал Ванька. — А кто ж нас будет учить?
— Не знаю, брат ты мой! Откровенно говорю: не знаю. Вот проверю лесозавод, все сойдется, так сегодня и домой. Служба у меня такая. Постой, да ты за учителя меня что ли принял? А я-то ведь ревизор! Бухгалтер-ревизор! Ах ты, горе мое луковое… И вовсе не в школу я, а на лесозавод…
Но Ванька уже не слушал его, вскочил, зашарил глазами по автобусу, выискивая того, кого должен был встретить… Хотел было крикнуть на весь автобус: «Да кто ж это в конце концов будет нас учить?»
Но сосед его спокойно спросил:
— Граждане, кто здесь едет на работу в школу?
Все обернулись. С переднего места встала девушка:
— Я… А что?
— Идите сюда. Вас здесь встречают и очень ждут. А я сяду на ваше место.
Ванька посторонился, пропуская девушку к окну. Он стыдился глаза поднять на людей, а все, как назло, смотрели в их сторону.
— Ну, здравствуй, — сказала она. — Тебя как зовут?
«Ну вот, — тоскливо подумал Ванька. — Теперь все начнется сначала».
ВБИВАНИЕ ГВОЗДЕЙ
«Тук-тук-тук!» — стучал я.
«Тук-тук-тук!» — стучал Ванька Генеральский.
А она говорила:
— Вот сюда еще гвоздик!.. И сюда. Здесь будет висеть портрет Маяковского, а здесь…
— Варить-то в чем будете? — спросил Ванька. — Я пару чугунков могу от матери притащить.
Она строго сказала:
— Думаю, что обойдусь. У меня с собой есть кофейник. — И спросила меня потихоньку. — Вы еще морально-этические беседы с ними не начинали?
— Нет, — сказал я и полез на стремянку удлинять шнур. — Я ведь всего неделю как приехал.
Тут внесли железную кровать. Лабутин, пятясь задом, спросил:
— Эмилия Борисовна, куда ставить?
Она кивнула:
— А вот туда.
— Нельзя туда, — сказал Генеральский. — Там дуть будет от окна. А надо сюда вот, ногами к печке.
— Нет-нет! — сказала она. — Я не люблю, когда жарко. — А мне шепнула: — Боже, до чего практичны!
Генеральский строго застучал молотком.
Солнце косо проникало в комнату и ложилось параллелограммами на мытый пол. Когда всё расставили, развесили, разложили, голоса наши перестали отдаваться звоном в стенах и потолке.
— Ну, вот, ничего теперь, — сказал Генеральский. — Гардины повесите, и можно жить…
— Девчонки клюквы вам насобирают, — сказал Лабутин. — А мы дрова будем таскать.
Они стояли, неловко опустив руки, не зная, нужно ли еще что делать или уходить.
— Картошку в колхозе не покупайте, — посоветовал Генеральский. — Мы вот интернатскую выкопаем, отдадим вам подешевле.
Лабутин добавил:
— Капустки можно на зиму засолить, грибков…
Учительница засмеялась.
— Да вы что, ребята! — Ведь это целое хозяйство. До чего смешные! Еще козу, скажете, завести?
Генеральский отвернулся и стал смотреть в окно, а одной ногой постукивать по полу: «тук-тук-тук».
А она в это время ставила на стол рябиновый букет.
— Козу не козу, — сказал Лабутин, — а солонинки на зиму надо…
— Ты скажешь! Думаешь, не будет у меня зимой других забот? И вообще я, ребята, против того, чтобы учитель имел хозяйство. — Она посмотрела на меня: — А вы?
— Я за коммуну, — ответил я со стремянки. — За учительскую коммуну.
«Тук-тук-тук», — стучал Ванька Генеральский.
— И за детскую. Я — за всеобщую коммуну, — сказал я с высоты.
— Знаем, — сказал Генеральский, не отрываясь от окна и не переставая стучать. — Без хозяйства и уехать недолго…
— А с хозяйством? — спросил я.
Мы помолчали.
— Ну, так как, — спросил Лабутин, — картошку по десять копеек в интернате будете брать?
Эмилия Борисовна всплеснула руками и сердито рассмеялась.
— Это ж надо, а! Вы что, торговать ко мне пришли?
— Пойдем, — сказал Генеральский. — Нужны будем, так позовут…
Мы послушали, как стучат в сенях их сапоги, и она сказала:
— Плохо я с ними говорю, да? Надо помягче? Но я их боюсь, боюсь!
УРОК ХОРОШЕГО ТОНА
…Я привез с собой аккуратно переписанные лекции. В них говорилось о правилах хорошего тона, о культуре, которой окружил себя в быту человек.
По пустым огородам гонялись интернатские мальчишки. Их высокие голоса чисто звенели в осенних сумерках.
Я решил, что когда-нибудь надо начинать, и, спустившись с крыльца, позвал их к себе.
Притихшие, они расселись по лавкам, с любопытством поглядывая на полки с книгами и офорты.
Я достал из тумбочки тарелку, вилку и нож. Их взгляды скрестились на моих руках.
— Ребята, — сказал я, — вы должны выйти из школы культурными людьми. Сегодня у нас первая беседа…
Мой голос и слова показались мне фальшивыми, но я, поборов себя, продолжал:
— Мы начнем с самого простого — с еды.
Интернатские шевельнулись, мне показалось, что я вызвал их интерес, и с воодушевлением принялся рассказывать о правилах поведения за столом. Я садился, вставал, лязгал ножом и вилкой, разрезая воображаемые бифштексы, утирал салфеткой губы и говорил, говорил, говорил…
Когда я заметил, что глаза их вновь заблуждали по стенам, я кончил.
— Спасибо вам, — благодарили ребята. — Спокойной ночи.
Они бережно расставляли лавки по местам и, стараясь не шуметь, по-одному выходили из комнаты.
Я не был доволен своим первым уроком хорошего тона. И все-таки мне показалось, что я чем-то их задел!
Я вышел с папиросой на крыльцо. Где-то у клуба устало колотил движок. Скрипел, покачиваясь, фонарь над магазином. В сенях вдруг застучали половицы, и на улицу вышли трое ребят.
— Обратно Митяй картошки не начистил, — недовольно сказал один голос. — А я с обеда не евши.
— А я с утра! — подхватил другой. — Зато лекцию послушали. Кра-асиво он говорит!
— Я аж весь слюнками истек! — воскликнул третий. — Эй, ребята, а учитель-то небось сейчас сало с огурчиком жует и ножичком разрезает!..
И они засмеялись.
Поздно вечером, когда электричество, промигав три раза, потухло во всей деревне, я снова позвал ребят к себе. Мы сидели в моей комнате при керосиновой лампе и ели жирную кашу с луковой подливкой. Ели из одного чугунка, деликатно уступая друг другу очередь. Красиво ели, с достоинством. А встречаясь друг с другом глазами, посмеивались.
ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМКИ
Ванька Веселов вошел в сени и постучался.
— Яков Евсеич, ты дома?
— А где ж мне быть? — ответил хозяин. — Сегодня выходной. Заходи, Ваня.
— В телевизор можно посмотреть?
— А то нельзя! Что-то худо сегодня показывают… Какая-то антимония. Пилорама не работает, а все равно трясет.
Он склонился перед телевизором, заслонив собою весь экран.
Яков Евсеич любил, когда к нему кто-нибудь приходил. Пожалуй, он и телевизор завел для этого. Был он уже третий год вдовцом, работал заведующим почтой и даже дома носил синюю фуражку.
Зрители являлись по вечерам. В это воскресное утро Ванька был один.
На экране все слоилось и мелькало, сколько ни крутил Яков Евсеич подряд все ручки.
— Ладно, может само отладится, — сказал он. — Попробуй покуда лепешек, сам испек… Ну, как там ваш Лев Евгеньевич живет?
