Слишком поздно пришло понимание.

Денис называл её «эта». Называл специально, показывая, что она – никто, что место её примерно на уровне какого-нибудь микроба.

Но ты, Волкова, конечно, не согласна?

Руки откровенно ходуном ходили, но – странное дело! – это оставалось совершенно незамеченным. Все ошмётки того, что можно было бы с натяжкой назвать сосредоточенностью, лишь на одно направлялись: держаться. Хоть как-то. Рано или поздно всё бы закончилось.

Егор Викторович взял очки и, достав из кармана пиджака платок, наспех протёр стёкла.

– Подписывай.

Но в ответ – тишина. Кравцов не пошевелился даже, глазом, казалось, не моргнул; так и остался стоять неподвижно, словно в одночасье перестав происходившее воспринимать. И его глаза… стеклянные, какие-то неживые, слишком быстро потерявшие эмоциональность и так сильно напоминавшие тёмную бездну…

Он как будто что-то вспоминал.

Почему Агата подумала так, отвернуться поспешив? Почему вдруг именно эта мысль оказалась самой чёткой из всех, что метались в сознании? Почему именно она выстрелила в такой неподходящий момент? Все вопросы, хаотичные, которые то и дело вспыхивали на мгновения как-то незаметно, оставались, конечно же, без ответов, так и исчезая, растворяясь без следа, словно и не бывало их никогда.

– Денис. Подписывай.

Спокойно. Давая понять, что выбора не существовало. Так повторил своё распоряжение Егор Викторович, по-прежнему крутивший меж пальцев дужку очков. Каждая секунда длилась так невыносимо долго, что в такой обстановке, наверное, можно было бы сойти с ума раз и навсегда с удивительной лёгкостью!

От взгляда, устремлённого аккурат в макушку, захотелось умереть прямо здесь и сейчас. Но, собрав всё, что оставалось от сил, в кулак, Агата смогла поднять голову и распрямить плечи.

Кравцов стоял, казалось, даже перестав дышать. И взгляд его, в первые мгновения показавшийся совершенно пустым и остекленевшим, в самой своей глубине таил то, что, должно быть, не под силу различить никому. Никому, кроме неё.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Ручка лежала на самом краю.

Слёзы текли нескончаемым потоком, никак заканчиваться не желая. На коленках уже давно образовались два мокрых пятна, но благодаря царившему в уголке коридора глубокому полумраку заметить их крайне сложно оказывалось. Да и не до того приходилось, потому как с каждым всхлипыванием риск начать задыхаться всё возрастал и возрастал.

Плакать было не свойственно совершенно. Даже в детстве, когда удавалось увязаться за Марком и его друзьями на стройку, а очередное падение оказывалось неудачным, она лишь упрямо зубы стискивала и забивала отчаянное желание пустить девчачьи слёзы куда подальше. И даже зелёнку с мамиными причитаниями терпела с завидной сдержанностью.

Но что разбитые коленки в сравнении с тем, что случилось сегодня?

«Заткнись. Я не хочу тебя ни слышать, ни видеть».

Слова упрямо в памяти вспыхивали, больно опаляя и без того совершенно разнузданное сознание. Сказанные нарочито ровным голосом, так, словно бы речь шла о погоде или чём-то до отвратительного будничном. Слишком просто, чтобы оказаться неправдой.

«Я не хочу тебя видеть».

Удивлена?

Слеза сорвалась с кончика носа и тут же разбилась о застиранную ткань джинсов. Дышать становилось всё сложнее, но долгожданного облегчения так и не наступало, и хотелось выть. Просто выть в отчаянной надежде, что хотя бы так стало бы легче.

Трясшиеся ладони к ушам – слишком инстинктивно, слишком по-детски. Словно это имело хоть какой-нибудь смысл. И лоб плотнее к коленям, чтобы сжаться ещё сильнее в желании исчезнуть, сровняться со стеной и полом.

Кравцов выходил из кабинета совершенно отрешённым, словно не документ подписал, а… убил кого-то собственноручно. И, когда Агата, идя рядом, открыла было рот, развернулся и совершенно спокойно, равнодушно и даже устало велел замолчать, припечатав требование словами о нежелании её слышать.

«Заткнись».

Знал. Наверняка знал, что это подействует. И не прогадал.

Сколько уже прошло с той минуты? Сколько она сидела здесь, вжимаясь в угол и рыдая так отчаянно, как обычно рыдали только дети?

В душе боролось слишком много эмоций для одного человека. Они разрывали на части, словно стремясь переломать рёбра, вырывались наружу бессвязными рыданиями и рваными всхлипами, но никак не желали уступать своих мест чему-то другому.

Страх. Неизвестность. Боль. Обида. И сотни, тысячи их оттенков переплетались меж собой, безо всякого сожаления отравляя и словно бы измываясь в стремлении проверить на прочность, от которой уже практически ничего не осталось.

– А я тебя нашёл.

Сменить позу не нашлось сил. Лишь когда Володя со вздохом опустился рядом, Агата позволила себе искоса на друга глянуть и оторвать голову от колен. Голос его, такой спокойный и тёплый, насквозь усталостью пропитался. И некоторое время оба они молчали, думая каждый о своём, и лишь едва ощутимо плечами соприкасались.

От Володи веяло уютом, и это казалось чем-то совершенно неуместным и неправильным. По крайней мере, ощущать такое здесь, в не отличавшемся чистотой углу, казалось предательской блажью.

Когда вопрос прорезал тишину, показалось, что всё нутро ударило током.

– Зачем, Агат?

При попытке пошевелиться оказалось, что затекло абсолютно всё, начиная от ног и заканчивая шеей. И эта боль, это невыносимо отвратительное чувство миллионов невидимых игл под кожей пусть самую малость, но сумели отрезвить. Кое-как вытянув ноги, Агата уронила ладони на бёдра и невидящим взглядом посмотрела на дрожавшие пальцы.

Ответ получился банальным донельзя и в довесок ещё и лишённым каких-либо эмоций.

– Затем, что так надо.

– Кому надо?

Тихо, совершенно спокойно. В настоящей, неподдельной надежде понять мотивы. Мотивы, которых в момент, когда рука выводила подпись, попросту не имелось.

– Мне надо.

Володя вздохнул протяжно, но ничего не сказал. И Агата, куда-то в пустоту глядя, чувствовала, как тяжесть в груди вызывала новый приступ удушья.

– За что он так со мной? Что я ему сделала?

Одинокая слезинка скатилась по горячей щеке и куда-то за шиворот утекла. И голос, голос получился таким тонким, дрожащим, что в любой другой ситуации за него непременно стало бы стыдно. А сейчас… а сейчас было всё равно.

Несколько секунд – и Агата бездумно, словно в крайней степени отчаяния прильнула к согнутым Володиным ногам, обхватив их руками и вжавшись лицом в колени. Единственное спасение, единственная надежда на защиту и понимание – лишь в этом человеке, который искал её по всему Останкино, чтобы просто сесть рядом и ни в чём не обвинять.

Ладонь легла на спину, а затем медленно переместилась чуть вперёд; остановилась на рёбрах и осторожно надавила, отчего моментально теплее стало. Притихшая Агата почувствовала, как Володя чуть пошевелился, выбирая позу поудобнее, а затем наклонился и прижался лбом к её затылку. Медленный выдох обжёг ухо, и наконец внутри всё словно вспыхнуло, заставляя ледяную хватку напряжения стремительно терять свою силу и капитулировать, уступая место такому долгожданному, пусть и чужому, теплу. Мгновение – и дрогнувшими пальцами Агата схватила ладонь и сжала неё несильно.

Голос показался хриплым.

– Денис Афган прошёл. Кому, как не ему, знать, насколько нечего женщинам в таких местах делать?

Чуть повернув голову, Агата нахмурилась едва заметно.

– Афган?..

Медленно, по буквам, как будто пробуя название на вкус. И вкус оказался не из приятных: он отдавал ощутимой горечью и чем-то отвратительным, очень похожим на могильный холод. А ещё отчётливо слышался звон металла. Удивительно-убийственная атмосфера пяти несчастных букв. Никогда прежде не приходилось произносить это слово так – словно желая разобрать его по косточкам, понять, прочувствовать…