Палец с по-прежнему намотанным на него шнуром онемел, и точно так же онемело всё тело. Оле захотелось вдруг, чтобы Валерка продолжал выжидающе молчать и ничего больше не говорил целую вечность, потому что стало невероятно страшно. Этот страх медленно, словно издевательски, проникал под кожу, и мурашки теперь бегали по плечам не только из-за воды. Даже светлые тонкие волоски на руках встали дыбом – как-то машинально на это обратились остатки внимания.

– Ну?

Тихо-тихо, практически шёпотом и в призрачной, детской надежде на то, что её не услышали бы и повесили бы трубку, подумав, что на линии неполадки возникли. Потому что, если бы новости хорошими оказались, Валерка непременно – уж это Оля знала точно! – сразу бы сказал, чтобы она не волновалась понапрасну. Но он этого не сделал.

Значит, и бодрить себя бессмысленно.

– Я разговорился с одной сменой из новостей вечером, когда ты уже ушла, спросил про этого Кравцова…

Новая пауза едва не вызвала жалобный скулёж, и только вовремя прикушенная губа – да побольнее, чтобы не потерять самообладания – позволила сдержаться. Оля стояла, навалившись на стену, и дрожала, сама не понимая, от чего конкретно.

И, когда Валерка озвучил место, куда отправилась съёмочная бригада, всё, на что хватило сил – полный отчаяния и надежды на решивший подвести слух возглас:

– Куда?!

Но в ответ – лишь повтор уже услышанного и тихий, словно бы с нотками вины, голос на том конце провода.

Агата уехала молча, почему-то не поделившись грандиозной новостью о предстоявшей поездке, и о командировке Ольга узнала совершенно случайно, поначалу подивившись подобной скрытности. И потому попросила Валерку, который с новостниками был на более короткой ноге, попытаться разузнать хотя бы что-то. Старый друг не подвёл и сейчас. Вот только радости это не принесло.

Лучше бы неизвестность по-прежнему оставалась неизвестностью.

Плотно зажмуренные глаза и почти неслышный стон сквозь сомкнутые до онемения губы. И вмиг неважным стало то, что Валера ещё не повесил трубку, что всё это он слышал и наверняка мог себе представить. Вся шелуха посыпалась, обнажая боль, которая безжалостно проткнула все внутренности и заставила ноги подкоситься.

Глупый, глупый Волчок…

Что же ты наделала?

Перед взором – раскинувший руки ребёнок, неподвижно лежащий возле женщины. Мальчонке навскидку лет шесть, у него тёмные волосы, чуть кривой нос и карий глаз. Глаз один, второго нет, как нет и половины головы. Раздробленные кости осколками торчат из-под волос, валяются в пожухлой бордовой траве, смешанной с ошмётками чего-то, что до дурного напоминает фарш. Из-под рукава футболки белеет переломленная кость плеча. Она настолько тонкая, что даже на детскую не похожа, и вся хрупкая фигурка напоминает больше куклу.

Трава смята, вырвана клочьями и пропитана кровью.

Лёгкий ветер разносит сладковатый запах.

Агата хрипит.

Хватается за горло.

Шаг назад. Ноги трясутся, путаются.

Глаз смотрит сквозь.

Тошнота под самым горлом.

Кость торчит.

В проломленном черепе зияет пустота.

На детской спинке – рука лежащей рядом женщины. Словно защищает.

Агата хрипит.

Нога подворачивается.

Вот и всё. Уже всё.

Денис хватает за локоть, дёргает, что есть сил, и смотрит сверху вниз. Тёмные глаза вызывают приступ паники.

Агату трясёт, она виснет в хватке и чувствует, как шевелятся губы.

Миг. Тишина звенит. Вместо крика – лишь сипение.

Из кармана куртки, которую Володя на поясе завязал, выпала ручка и с негромким стуком упала на камни. Этот звук и заставил прийти в себя, вздрогнув и невольно подобравшись, словно загнанный в угол зверёк.

Они уже далеко от деревни, но что-то подсказывало Агате: она ещё надолго останется там. Увиденное будет приходить ей во снах, а мальчик мерещиться в толпе. Он будет махать ей сломанной рукой, глядеть куда-то в пустоту и улыбаться сизыми разбитыми губами. И ничего с этим сделать не получится.

Возможно, однажды она даже сойдёт с ума.

– Вот здесь, в паре сотен метров, видны остатки…

Денис опустил микрофон и молча запрокинул голову. Шёл уже пятый дубль, и все предыдущие прерывались примерно так же – запинкой на полуслове. Злоба на самого себя слишком очевидно выплёскивалась наружу, но никто не смел сказать на то хоть слово. Сидевшая рядом со штативом Агата лишь вновь уставилась на собственные кроссовки, тщетно пытаясь выбросить из головы его хриплое и совсем негромкое «заткнись», что рыкнул он ей сквозь зубы, держа на весу перед распростёртыми синюшными телами.

Володя молча нажал на кнопку. Красный индикатор погас.

– На кой хер ты выключил?

– Иди покури.

– Да пошёл ты.

Ответа не последовало, хотя всё, что думал Володя, явственно отражалось на лице. Агата лишь плотнее обхватила себя руками за колени и вжалась плечами в камень словно в надежде слиться с ним воедино. Стоило прикрыть глаза – хоть на немного, хоть на мгновение! – как мальчик вновь смотрел сквозь неё единственным глазом.

Трава, на которой приходилось сидеть, хоть и пожухлая, но чистая. И всё равно любой взгляд, устремлённый вниз, вызывал тошноту.

Раньше не приходилось видеть подлинное зло. А теперь плата за дальнейшее неведение стала просто невозможной.

Володя сел рядом, шумно выдохнул. Сорвал травинку и тут же растерзал её на крохотные желтоватые обрывки. Проследив за резкими движениями, Агата обернулась – Денис стоял на пригорке чуть поодаль и жадно затягивался, практически не успевая выдыхать. Стоило лишь прищуриться, и можно даже рассмотреть алевший на расстоянии крохотный огонёк сигареты.

Если показывать правду – их работа, то насколько она необходима?

Тёплая рука коснулась ладони, и мягкий жест заставил вздрогнуть и инстинктивно отстраниться. Самой себе Агата казалась сейчас не более, чем каким-то затравленным животным, и ничего с тем поделать не могла.

– Совсем плохо? – Володя посмотрел сверху вниз, но на ответ сил не нашлось – лишь опущенная низко голова и взгляд исподлобья могли, наверное, что-то сказать. – Знаешь… мы когда в Ходжалы были весной, там человек сто так лежали. Я, как сегодня, снимал всё это и думал, что вот теперь уж точно крыша протечёт.

Агата молчала. Молчала, кусая губы, чувствовала на языке кровь и удивлялась тому, что её до их пор не вырвало. Металлический привкус медленно растекался по нёбу, горечью опалял горло и вызывал нескончаемые волны тошноты. Казалось, всё это непременно должно оказаться сном, потому что не верилось никак, что могло быть настолько плохо.

Но так долго спать ещё не приходилось.

– Я не пытаюсь сказать, что там было страшнее или хуже… я только хочу, чтобы ты поняла, что после такого тоже можно жить. Или вон, посмотри, – кивок в сторону по-прежнему курившего Кравцова заставил оторваться от созерцания собственных грязных, выпачканных землёй пальцев. Володя вытянул ноги и медленно вздохнул. Голос его казался сейчас совсем чужим – пустой, тихий, он искрился разве что печалью, и то, едва ли различимой. – Он видел ад. Он его знал. Ничего, живёт.

Внезапно пронзила злоба – настоящая. Она оказалась неожиданной и совершенно не подходила к ситуации, но совсем не хватило сил на хоть какой-то самоконтроль. Агата выдохнула в отчаянной попытке побороть себя, однако стало лишь хуже: челюсть свело судорогой, а в носу тут же закололо. И когда то, что так назойливо вертелось на языке, с него всё же сорвалось, голос показался таким же чужим, как и у Володи. Только вот в её случае кипела такая ярость, которой не бывало, наверное, никогда до этого момента.

– Он не живёт. Он существует. Ты не видишь, что ли?!

Голос дрогнул и оборвался.

Когда она это поняла? Когда осознала? Слова вырвались настолько самопроизвольно, что, если бы не слёзы, выступившие вдруг на глазах, если бы не обстановка и не стоявший перед глазами мальчик, можно было бы даже испугаться. Испугаться подобной смелости и резкости высказывания.