А ещё никак не получалось понять до конца, почему Агата позволила себе рассказать Рощину всё, что так больно грызло изнутри.

Диссонанс не давал покоя. По всем законам, по всей логике сидевший сейчас напротив мужчина должен быть надменным, самовлюблённым и равнодушным по отношению ко всем, кто не входил в ближайший круг общения. Но он слушал озвучиваемые проблемы, ни разу не перебив и не показав ни единым жестом скуки или неудовольствия. Рощин слушал внимательно, и, что поражало не меньше – слышал. Это понятно становилось по глазам, которые в себе таили если уж не всецелую заинтересованность, то понимание точно. И потому Агата говорила, говорила негромко и максимально сдержанно – благо, самообладание всё же вернулось. И, когда рассказ иссяк, обессиленно выдохнула.

Совесть тихонечко и настойчиво шептала об огромной ошибке. Только теперь стало в полной мере ясно, насколько она неправа оказалась, на Володе сорвавшись, да и вообще волю эмоциям дав.

– Быть может, они и впрямь заботятся о вас.

Рощин складывал из белоснежной бумажной салфетки журавлика, и в мягком свете хрустальной люстры кольцо на его правом безымянном пальце периодически поблёскивало, невольно привлекая внимание. В очередной раз оторвав взгляд от гладкого золотого обода, Агата тихо вздохнула.

– Если только Володя. Но даже если он и заботится… мне хочется, чтобы со мной считались, чтобы относились, как к равной, не делали каких-то скидок или поблажек. Я же не в бирюльки играть пришла, а работать. Понимаю, что нос не дорос, но разве это даёт право обманывать?

Длинные тёмные волосы вновь упали на лицо. И вновь Александр поправил их, закинув прядь назад отточенным движением.

– Мне не показалось, что они вас обманывали. Скрывали – да, но это разные вещи.

– Может быть. Но за дурочку всё равно держали, думали, что я не знаю ничего про разнарядки эти и про лотерею.

Голос искрился усталостью и налётом обиды. Но в нём уже не звучало ни агрессии, ни злости. И рыдать в углу не потребовалось – достаточно оказалось просто выговориться человеку, умевшему слышать.

Рощин потянулся к лежавшей в паре сантиметров от чашки пачке сигарет. Курил он очень часто, что против воли в глаза бросалось, особенно когда меньше, чем за час, проведённый в ресторане, новенькая упаковка опустела ровно наполовину. Щёлкнула резная зажигалка, и сизый дым вновь поплыл по воздуху, растворяясь в нём лёгкими завитками.

Бело-красная пачка сигарет иностранной марки казалась чем-то жутко интересным и диковинным, хотя уж, казалось бы, яд в любом случае оставался ядом, как его не назови и в какую обёртку не засунь. Невольно вспомнилось, что Кравцов тоже курил что-то иностранное. И делал это тоже довольно часто.

– Неужели это и впрямь ваша мечта?

– Лет с двенадцати. Хочется правду людям говорить, жизнь показывать.

Ответ лёгкий смешок вызвал; выпустив струю дыма сизого, Саша стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, и, вновь затягиваясь, посмотрел немного искоса, словно оценивая. Но отвечать не стал, и потому на какое-то время столик окутала тишина. И она походила на ту, предрассветную – не давила на плечи, но мягко обволакивала.

– Вы меня извините, пожалуйста. Вывалила тут проблем своих…

В ответ лишь рукой махнули.

– Давайте на «ты».

Улыбка тронула губы, и Агата медленно кивнула. Это могло показаться странным, но, пусть диссонанс по-прежнему покоя не давал, наравне с ним ощущалось ещё и тепло – такое приятное и умиротворяющее. С Рощиным, которого она знала всего-то пару часов, становилось поразительно спокойно. И в том огромнейшая странность виделась.

– Давай. Ты сегодня опять где-то гостем был?

В ответ кивнули и затянулись вновь, притягивая поближе к себе незаконченного журавлика. А в ответ прозвучало название одной из популярнейших телепередач. Агата хмыкнула в выражении искреннего понимания всей важности прошедшей съёмки, однако ответом послужило безмолвие. Парой движений закончив поделку, Саша оценивающе глянул на неё и пальцем придвинул ближе. И Агата наконец-то улыбнулась по-настоящему, так, как делала это всегда: открыто и легко.

– Всё равно одно и то же. Одни и те же вопросы, одни и те же ответы, и одни и те же песни напоследок.

Слова как-то странно, чересчур наигранно, а потому невольно внимание за это зацепилось. И, должно быть, взгляд ответный вышел до того вопросительным, что не заметить того не получилось. Немного резче необходимого затушив окурок, Саша опёрся локтем о столешницу и тем самым разом перечеркнул все писаные и неписаные правила этикета. Подумав пару мгновений, провёл ладонью по скатерти, словно стряхивая не существовавшие крошки.

– Неделю назад я развёлся. Мне двадцать шесть лет, у меня есть пятилетний сын, у которого папа всегда был не просто воскресным, а месячным, и теперь уже бывшая жена, которая в один момент просто устала терпеть.

Агата вздёрнула брови и вновь зацепилась взглядом за простое гладкое кольцо. Вопрос сорвался с языка помимо воли.

– Терпеть?

– Всякое бывало. Я не святой.

Вся ситуация вдруг напомнила что-то слишком уж непонятное. Никогда, ни разу за всю свою жизнь Агате не приходилось слышать такие откровения в первую же более или менее тесную встречу. Но отчего-то честность такая неописуемо сильно располагала.

– Я и не знала, кстати, что ты женат. Был.

– В том-то и дело. Я права не имею рассказывать об этом. Имидж. Но в неформальной обстановке скрывать не вижу смысла.

Прозвучало всё это, конечно, очень неожиданно. Даже непонятно стало, зачем Рощин вообще позволил себе подобное откровение с человеком, которого видел-то второй раз в жизни.

– И мне, стало быть, рассказывать тоже не боишься? Я какой-никакой, а журналист.

Рощин рассмеялся и вновь вытащил из пачки сигарету.

– Не-а. Ты мне понравилась, ещё тогда, когда в лифте сидели. Не похожа ты на обычных журналистов, видно, что не такая.

– И какая же?

– Честная, со своим мнением. Тяжко тебе придётся. Жалко даже.

Кофе успел остыть, но даже это не испортило вкуса. Должно быть, в Москве и впрямь не существовало больше места со столь же прекрасным напитком. Сделав глоток, Агата откинулась на спинку тяжёлого, обитого бархатом стула и провела кончиком пальца по краю белоснежной чашки.

– А сейчас всем нелегко.

Повисшее молчание отличала лёгкость. Не ощущалось дискомфорта, не витал незримый холодок. Белоснежный журавлик, клонившийся набок из-за чуть неровных крыльев, стоял возле блюдца. Осторожно коснувшись бумажной шейки ногтем, Агата позволила себе улыбнуться вновь и кивнуть на подарок.

– Симпатичный, кстати.

Саша стряхнул пепел с сигареты и затянулся вновь. Невольно пробил интерес: сколько пачек уходило у него в день?

– Ты слышала когда-нибудь про тысячу журавликов? Легенда такая.

– А это ты к чему?

Рощин с ответом не поторопился, вновь отвлёкшись на сигарету. Про легенду Агата, конечно же, не слышать попросту не могла: школьный учитель истории очень любил трогательную историю о японской девочке из Нагасаки, а потому рассказывал её так, что не запомнить было невозможно. И, хотя школа давно уже осталась в прошлом, тысяча бумажных журавликов в памяти отложилась крепко, ассоциируясь с самой огромной надеждой, которая только могла существовать.

Только вот с чего бы Рощину это вспоминать вдруг?

– Да так, к слову просто, – Саша тряхнул головой, словно от каких-то мыслей своих отмахиваясь; длинные тёмные волосы рассыпались по лопаткам. – Знаешь, ты всё же извинись перед этим своим… Владимиром. Уж он точно не виноват, что тебе с начальством не свезло.

Стыд опутывал плечи крепко и не оставлял сил для борьбы с собой. Вообще, Агата имела одну весьма прозаическую и, чего греха таить, попросту отвратительную черту характера: извиняться она ненавидела. Даже если вина была очевидной, переступить через себя казалось пыткой, а неприятным к тому бонусом шла ещё и боязнь: а ну как извинения её уже не нужны? Но иного выбора не имелось, вина и неправота стали очевидными, и потому с Рощиным пришлось согласиться.