Музей пользуется любовью у ярославчан. На каминной полке лежал альбомчик с современными фотопортретами молодоженов, считающих своим долгом в самый торжественный для себя день отметиться в старинном интерьере музея Мостославского. Молодые чистые лица в окружении старинных вещей — часов, граммофонов, колокольчиков, утюгов, собранных стараниями одного энтузиаста. Трогательное желание молодых увековечиться и подарить хозяину музея свое свадебное фото и, таким образом, стать одним из элементов экспозиции. Трогательное и отчасти тщеславное желание.
Джон Григорьевич, оказалось, даже живет в своем музее — второй этаж особняка превращен в комфортабельную квартиру.
Родился он в Благовещенске в семье потомственных актеров, людей эксцентричных, давших сыну такое малоподходящее для российских большаков и проселков имя — Джон. Когда подрос, тоже стал артистом — иллюзионистом, мастером оригинального жанра. Его конек — психологические опыты, демонстрация возможностей человека: суггестология, быстрый счет, угадывание мыслей и поиск предметов, гипноз. На его представлениях введенные в транс люди «печатают» деньги, пьют «бензин», лежат между стульев с окаменевшим позвоночником. Коллекционированием Джон увлекся в четырнадцать лет. Все концертные гонорары вкладывал в старые часы, утюги, колокольчики, иконы. Жизнь коллекционера в прежние времена была полна опасностей и рисков. Существовало постановление, запрещавшее частным лицам заниматься куплей-продажей антиквариата. И прежде всего — икон.
— Я был причислен к нелегальным скупщикам икон. В спецальбоме-картотеке милицейских органов на меня была помещена ориентировка и мой фотопортрет: фас-профиль... — рассказывает Мостославский.
Впереди Джону Григорьевичу уже отчетливо маячил срок, но отсидеть пришлось за другое. За дачу взятки в 500 руб. председателю ЖСК получил пять лет колонии. Уж очень хотелось вырваться из семнадцатиметровой комнаты общежития филармонии, где ютился с женой и тремя сыновьями.
В колонии Мостославский развернул свои таланты. Можно сказать, идея личного музея родилась у него именно там, в заключении, где он создал сначала музшколу, а потом музей — экспонатами стали искусные поделки, выполненные руками заключенных. Он так полюбился администрации, что ему накануне амнистии полусерьезно было предложено: «Посидел бы еще у нас годика два, а, Джон Григорьевич? Мы бы с тобой горы свернули...». После отсидки опять взялся за старое — страсть собирательства оказалась сильней.
— Милиция охотилась за мной. Информация у них хорошо была налажена. Как только органам становилось известно, что Мостославский купил икону, ко мне шли с обыском, трясли, таскали на допросы... Приходилось часть коллекции держать у друзей. С приходом новых времен я загорелся этой идеей — открыть музей. Губернатор Лисицын пошел навстречу и выделил этот старый, ветхий особняк на набережной. Чтоб отремонтировать здание, пришлось продать машину, залезть в долги. На открытии музея Лисицын сказал мне: «Машину подарю». И подарил. «Волгу». Не совсем новую, правда. Я передал ее в пользование музею. Посетители видят пока, дай бог, одну десятую моей коллекции. Площадей не хватает. Я иду по пути камерного музея — стремлюсь воссоздать быт русского купечества и дворянства. Очень люблю старые часы. Взгляните сюда — эти часы принадлежали Чехову... Он подарил их к свадьбе своей племяннице, жившей в Угличе, — дочери Михаила Павловича. Я купил их у ее наследников. Часы были в плохом состоянии. Четыре года их реставрировал — и часы пошли! Свою первую машину я отдал за эти вот каминные часы... Машина давно сгнила, а часы — вот они! Идут как миленькие. У меня все часы ходят — есть очень хороший мастер. По моим экспонатам можно изучать историю музыки — в музее есть американская фисгармония, маленькое французское роялино, механическое пианино, шарманка, граммофоны. Есть оркестрин, или симфониола, — такой музыкальный автомат с суточным заводом, его обычно держали в ресторанах и трактирах. В моем музее можно вживую услышать игру каждого этого экспоната. Вот прижизненные пластинки Карузо, Шаляпина, Патти, Собинова. Все они в хорошем состоянии. Хотите послушать?..
Джон Григорьевич ставит пластинку Федора Шаляпина, и тесную комнату заполняет неповторимый бархатный шаляпинский бас, выводящий мою любимую «Ноченьку».
— Джон Григорьевич, зачем вы заводите такую редкую пластинку? Ведь они под стальной иглой граммофона стираются...
— Пластинки существуют для того, чтобы их слушали. А иначе зачем все это? В музее музыки должна звучать аутентичная, как сейчас выражаются, музыка. У меня пятнадцать тысяч пластинок — все они живут в звуке, а не на музейной полке... Я был артистом, объездил с гастролями всю страну. У меня была норма: шесть концертов в месяц, а я умудрялся делать тридцать шесть! Все свои заработки тратил на пополнение коллекции. Кстати, вы любите колокольчики? Начало моей коллекции положил маленький колокольчик, приобретенный мною в четырнадцать лет. В русском народе существовало поверье, что колокольчики приманивают в дом богатство и счастье. У меня около полумиллиона колокольчиков.
— Имея столько, вы, наверное, очень разбогатели? Согласно народному поверью...
— Ха, вы смеетесь. Я занимаюсь малодоходным делом. Я не могу продать две-три иконы, чтобы купить, к примеру, полки. Нашу небольшую прибыль обложили таким налогом, что последние штаны отдашь. Тепло, электричество, охрана — за все надо платить, а кроме нашей скромной выручки от продажи билетов доходов никаких нет. Чиновники мне говорят: ну, продай механическое пианино. Можно, конечно, продать — расплатиться с налоговой, купить песка, цемента... Но ведь оно — единственное в Ярославле! Меня приглашали переехать вместе с музеем в Сочи, Феодосию, чтоб открыть его там для скучающих курортников... Представляете, какие сразу пойдут доходы?! Но моя коллекция интересна именно здесь! В ней история Ярославского края, его живая история. Вот, например, золотофонные иконы. Их родина — Пошехонье. «Бить» сусальное золото для икон начали в небольшом городке Пошехонье три века назад. Про меня некоторые говорят: «Нормальные евреи уехали, а ненормальные открывают музеи...». Если это ненормально — то, чем я занимаюсь, — значит, вяжите мне руки, везите в больницу. Но я уверен, что за музеями будущее!
Вернулся на дебаркадер в девять вечера. Вся водолазная команда вместе с гостями-вертолетчиками уплыла на катере вверх по течению Которосли.
Сижу на кнехте, наблюдаю пристанскую жизнь.
За Петра на пристани Слава — худой длиннолицый малый лет тридцати пяти с плутовской физиономией, с приклеенной улыбочкой на устах. Слава уже четыре раза отсидел.
— Все восемьдесят девятая статья — кражи госимущества. У мужиков я не ворую, мужик такой же человек, как мы все, — заторопился объясниться он. — Я ворую у государства. Мне тридцать четыре года. Из них одиннадцать отсидел. Скоро опять пойду на зону.
— А что, нельзя без этого?
— А куда мне деваться? Что мне делать? Я ничего не умею. Семья распалась, жена ушла. Живу здесь — у Афанасьича. Он добрый человек. Ты вот что — сфотографируй меня. У меня давно не было никаких фотографий — кроме как ментовских. Пришли Афанасьичу, а он передаст сестре. Жить мне негде. К зиме уйду на зону. Украду чего-нибудь и сдамся... Вот черт! У тебя есть сода?
Слава согнулся от внезапного приступа язвы. Соды у меня нет, но есть молоко. Наливаю в кружку молока, он выпивает. Но молоко не идет — он уже выпил водки. Слава деятельно ищет соду по всему дебаркадеру. К поискам подключает коренастого сморщенного мужичонку — тоже, судя по всему, урку. Помыкает им бесчеловечно, даже изобретательно, с выдумкой. Это у него чисто блатное — такой перепад настроений: от доверительной откровенности к демонстративному цинизму. Мое молоко, которое я с готовностью ему налил, выплевывает с отвращением. Урки не любят одалживаться, не знают чувства благодарности. От чужих благодеяний их коробит — «ломает». Своей откровенности он мне, конечно, не простил.
