— Иди, да возвращайся поскорее. А я тем временем приготовлю костер.
Сутасома ушел. Но каково было изумление людоеда, когда ровно через три дня он вернулся.
— Почему ты вернулся? — мрачно спросил сын львицы.
— Потому что обещал. Это был мой долг, — сказал Сутасома. — Теперь можешь меня съесть.
— Костер еще окутан дымом, а мясо вкусно только без дыма, — проворчал Калмашапада. — Побеседуем сначала. Ты все-таки ответь: почему ты вернулся?
— Я же тебе ответил, почему.
— О тебе идет молва, что ты правдивый и мудрый. Ну — правдивый, это, кажется, так. Но мудрости в тебе ни капли! Отпущенный, чтобы жить, ты возвращаешься, чтобы умереть?!
— Есть две мудрости, — ответил Сутасома, — звериная и человеческая. Я живу по человеческой, и тебе ее не понять.
— Не понять? Эго почему же?! — сын львицы был задет. — Я доблестней и сильнее тебя, а ты со мной разговариваешь, как с низшим. В любую минуту я могу тебя съесть.
— Я знаю. С тем и пришел. Ешь.
— Ешь… ешь… Я хочу сперва понять тебя. Расскажи, о чем вы говорили с мудрецом. Что за мудрость у него такая особенная?
— Нет, этого я тебе не скажу, ты этого не поймешь.
— Но я ведь… — Калмашапада хотел опять пригрозить, но спохватился, что Сутасома угроз не боится. Тогда он сказал: — А если я отпущу тебя, тогда скажешь?
— Нет. Таких бесед не ведут с людоедами.
— Ты не можешь за свою жизнь заплатить какими-то словами?!
— Эти слова стоят целой жизни, они не для того, чтобы утолять любопытство людоеда.
— Послушай, странный человек, — сказал удивленный Калмашапада. — А если я отпущу всех моих пленных, девяносто девять царевичей?
— Очень бы я хотел видеть пленных на свободе. Но понять мудрость этих слов ты все равно не сможешь. Они тебе покажутся пустыми, и со злости ты снова изловишь всех и еще сотню других. Ничего я тебе не скажу. Делай со мной, что хочешь.
— Да как ты смеешь?! Я хочу! Я приказываю! — закричал Калмашапада, а Сутасома сказал:
— Послушай, кто у кого в плену? Я в твоей власти — и спокоен. А ты мой властелин — и выходишь из себя.
Калмашапада замолчал. Долго сидел он молча, а потом спросил:
— Неужели ты не знаешь страха? Неужели тебе не жалко царского сана и самой жизни?
— Жалко, но я знаю то, без чего и жизнь, и царский сан не имеют смысла. Вот этим я и дорожу. Но этого я никогда не потеряю, и потому мне нечего бояться.
— Да что ж это такое?!
— Я сказал: тебе этого не понять.
Тогда Калмашапада провел Сутасому в свой дворец, велел слугам принимать его, как гостя, а сам ушел. Три дня не приходил он, и слуги говорили Сутасоме, что их царь не ест и не пьет, мечется, как зверь в клетке, а потом вдруг затихает и задумывается. Такого с ним никогда не бывало. И вот к исходу третьего дня Калмашапада вернулся.
— Возьми ключи, — сказал он, — открой темницу и выпусти пленных.
— И ты ничего не потребуешь от меня взамен?
— Нет, не потребую.
Сутасома взял ключи и выпустил всех пленных, а потом вернулся к сыну львицы и сказал: — Теперь слушай первое изречение моего друга мудреца:
ТОЛЬКО ТОТ, КТО ДЕЛАЕТ ДОБРО БЕСКОРЫСТНО,
МОЖЕТ ПОЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ЧЕЛОВЕКОМ.
— Да, я жил до сих пор, как живут львы и тигры, не задумывался и не мучился. А чувствовать себя человеком — это, оказывается, такая мука!
— Может, лучше вернуться к прежнему?
— Нет. Это уже невозможно. Меня ужас охватывает от всего, что я творил до сего дня.
— Тогда слушай второе изречение мудреца:
ТОЛЬКО ТОТ ПОСТИГНЕТ СЛОВА МУДРОСТИ,
КТО ПОЛЮБИЛ МУДРЕЦА, ГОВОРЯЩЕГО ИХ.
Если нет любви к мудрецу, слова его покажутся пустыми и мудрость представится мусором.
— Так ты уже понял, Сутасома, что я полюбил тебя? — спросил Калмашапада. — Но как мне жить теперь? Послушай, возьми меня в свое войско, сделай военачальником, тебе пригодятся мои сила и свирепость. А я буду счастлив отдать за тебя мою жизнь, потому что она стала мне тяжела.
— Нет, друг мой, — ответил Сутасома. — Если прежняя твоя жизнь тебя ужасает, то тебе следует выбрать самое трудное. Если хочешь узнать, что это такое, то послушай третье изречение мудреца:
ПО-НАСТОЯЩЕМУ ЛЮБИТ ТОЛЬКО ТОТ,
КТО ОТДАЕТ ЖИЗНЬ ЛЮБИМОМУ НЕ ОДИН РАЗ,
А СТО ТЫСЯЧ РАЗ.
— Как это возможно?
— А вот как: легче однажды совершить геройский подвиг и пасть, чем каждый день и час жить так, чтобы не стыдиться ни одного своего поступка, ни одной мысли.
— Ну этого я не смогу, — поник сын Судасы. — Ведь я — не ты. Во мне течет звериная кровь. Могу ли я поручиться, что никогда не рассвирепею и не разорву на куски какого-нибудь злодея, особенно если он причинит зло тебе, о звезда среди царей!
— Ты правдив, — сказал Сутасома, — так выслушай последнее изречение:
ПОБЕЖДАТЬ ДРУГИХ — ЭТО ДОБЛЕСТЬ ЗВЕРИНАЯ;
ПОБЕЖДАТЬ САМОГО СЕБЯ — ВОТ ДОБЛЕСТЬ ЧЕЛОВЕКА.
Ты уже понял человеческую мудрость. Отважишься ли на человеческую доблесть?
Калмашаиада молчал. Он понял: прежде, чем обещать, он должен быть уверен, что выполнит обещание. Рассказывают, что он долго жил после этого, даже пережил Сутасому. Но до конца своих дней он каждый вечер и каждое утро спрашивал: «Ты доволен мною, Сутасома? Так ли я поступал, как ты хотел?»
Бог посетил
Ее звали Марией. Она была молода и здорова, и у нее было все, что нужно для счастья, хотя все время еще чего-то не хватало. Но теперь уже хватало. Теперь уже его было столько, что больше некуда. Сердце не выдержит. Теперь у нее был маленький сын, к которому невозможно было привыкнуть. И даже понять это было невозможно. У нее в доме появилось Чудо. Она держала Чудо на руках. Чудо болтало ножками и ручками и улыбалось ей.
Только вот рядом с Чудом поселился страх… Господи, Чудо было таким хрупким!.. Страшно отойти от него даже на минуту.
— Подожди, маленький, я сейчас вернусь. Кто-то позвонил в дверь. Сейчас открою и вернусь.
Перед дверью стоял человек. Странная фигура. Впрочем, фигуры почти и не было. Одно лицо. И даже не лицо, — одни глаза. И глазам этим что-то надо от нее. Что?
— Кто вы?
Глаза смотрят молча, наверно, целую минуту. Потом раздается голос:
— Нищий.
Опять молчание.
— Я нищий. Я все отдал. У меня ничего нет.
— Так что же ты хочешь от меня? Чтобы я дала тебе что-нибудь?
— Нет, мне ничего не нужно. Я ничего не хочу отбирать у тебя. Но я сам уже все отдал. У тебя все есть потому, что я тебе все отдал. Ты не знала этого?
Она молчала.
— Неужели ты не знаешь, что для того, чтобы все было, надо, чтобы кто-то все отдал? Ты не знаешь этого?
Она молчала.
— Мария, будь моей матерью.
— Матерью? Как я могу стать тебе матерью? Я тебя не родила. Ты мне не сын.
Она молчит. И он молчит. И она медленно закрывает дверь. Но все еще не может отойти от двери. Ей кажется, что глаза смотрят через дверь, через стены.
* * *
Ах, мой мальчик, ах, мой маленький! Только бы ты был у меня! Только бы с тобой ничего не случилось! Или — мне не надо этого мира. Мне ничего, никого не надо…
И она прижимает его к груди. Упрятать бы его там от всех напастей, от всех глаз… ото всего…
«Ты есть потому, что Он мне тебя дал?! Он мне тебя от-дал? Значит, ты не мой, а Его? Не мой?! Нет! Мой! Мой! Мой!»
Ей хотелось одного — как можно скорее забыть о Нищем. И, кажется, она стала забывать. Прошло уже полгода. Тогда была сырая осень, а сейчас весна. Сырая, холодная, но все же весна. И она опять подошла к кроватке ребенка и сказала: «Мой! Мой! Мой и больше ничей!»
Да, она и в это утро сказала это, когда ребенок не отозвался ей, не протянул ручонки, не улыбнулся. Случилось самое страшное. Страшнее для нее не могло бы быть, даже если бы мир рухнул. — Мальчик умер.
