И теперь, когда отец Дамиан выходил из класса, следом за ним, косолапя и переваливаясь с ноги на ногу, шествовал Зиновий, вобравший голову в плечи и выпятивший сколь возможно свой тощенький животик. Мальчишки давились от смеха, фыркали в кулаки, а когда дверь за отцом Дамианом закрывалась, раздавался взрыв хохота.

И в эту злосчастную пятницу мать не преминула опять предупредить отца:

— Оденься потеплее. Погода не по времени холодная.

— По времени лето, значит, и погода летняя, — отшучивался отец.

А на дворе действительно стояло начало августа, только занепогодило октябрю впору. Все небо затянули тяжелые тучи, почти без перерыва шли надоедные холодные дожди.

Не к месту и не вовремя пошутил отец. И вовсе не весело обернулась его шутка.

Едва добрался он до своего дровяного склада и укрылся в своей сторожке, как с севера, со стороны Бутырского хутора, подул резкими порывами злой студеный ветер; к ночи пригнал дождь, затяжной и стылый.

Сидеть бы уж, не вылезать из сторожки — так нельзя: службу справлять в любую погоду положено. Еще чаще обычного обегал всю складскую территорию, потому как в такую непогодь лихому человеку самое раздолье.

А склад не маленький: в длину сажен полтораста и в ширину не менее сотни. Пока с косой ногой проковыляешь вдоль ограды — нет ли где пролома или лаза, считай, полчаса ушло.

Уже после первого обхода плащишко насквозь пробило, а после второго — промок как есть до нитки. Всю ночь жался к печурке и никак не мог согреться.

Домой с дежурства надо бы на конке, да как на грех денег не взял с собой. Все карманы обшарил, хоть бы какая медяшка где завалялась. А занимать непривычен, да и у кого займешь в субботу утром, перед самой получкой…

Одному богу ведомо, как до дому добрался. Мать глянула и ужаснулась: глаза блестят, лицо жаром пышет, ровно из парной бани прямо с полка выскочил.

Едва не вырвалось: «Да что же ты не послушал! Говорила тебе…» Но присохли слова во рту, до укоров ли тут…

Раздела, натерла, заставила выпить полстакана водки с перцем, потом горячего чаю… Укрыла потеплее, села рядом… В комнате никого, кроме них.

— Ну вот и все, женушка, отвоевался… — сказал Яков и горячей морщинистой рукой дотянулся до мягкой, ещо гладкой руки и бережно погладил ее.

— Побойся бога! Что ты говоришь… что ты говоришь, Яша!.. — И по щекам одна за другой побежали слезы.

— Не убивайся, всему свой час… Понятно, сам виноват… Ты уж прости мою дурость…

— Нет! Нет! — уже в голос закричала мать.

— Не убивайся… — повторил Яков. И, помолчав немного, продолжал спокойно: — Вот ведь что худо, старшего не увижу… Ты ему скажи: отец велел, чтобы из семьи не уходил, чтобы помог матери малышей поднять. Так и скажи: отец велел… И пусть при мне… пока я в доме, обещание тебе даст не нарушать отцовской воли… Слышишь ты меня?..

— Слышу, слышу, Яшенька… Сам, что надо, скажешь… Пройдет эта окаянная хворь у тебя, пройдет… Глянь-ко в окошко, прошла непогодь, вот-вот солнышко выглянет… и хворь твою как рукой снимет.

Он чуть приметно шевельнул головой.

— Не перечь мне, — сказал старик. (Именно в этот миг лучик солнца, заглянувший в их комнатенку, — в эту осеннюю пору только в полдень и могло заглянуть к ним солнце, да и то ненадолго — упал на его лицо, и она тут только увидела: лежит перед нею старик, так за одну ночь его перевернуло.) — Не перечь… Сам слышу: ее время пришло… Ее не уговоришь, не отпугнешь, не прогонишь… На малого бы глянуть в последний раз… Долго что-то его нету…

— Придет, сейчас придет, батюшка, — успокаивала она, не заметив сама, что первый раз назвала мужа, как когда-то в детстве называла отца своего.

Судьба не осмелилась отказать старому солдату в предсмертной просьбе. Зиновий успел прийти. И один из всех детей выслушал последний отцовский наказ.

— Подойди к отцу, — сказала мать Зиновию, когда мальчик, веселый и оживленный, вбежал в комнату, торопясь поделиться какой-то своей радостью. — Подойди к отцу, сынок, — повторила. — Худо ему… занемог он у нас».

Зиновий, не понимая еще ничего, но уже чувствуя детским сердцем подступающую беду, осторожно подошел к постели.

Отец не шевельнулся, только глаза перевел на него. Потом чуть приметно пошевелил пальцами лежащей поверх одеяла руки, словно подманивая мальчика к себе.

— Ближе подойди, — сказала мать Зиновию. Он подошел вплотную к изголовью.

Отец хотел коснуться головы мальчика, но не хватило сил поднять отяжелевшую руку. Зиновий понял и опустился на колени, отец положил руку ему на голову.

— Про совесть не забывай… живи по совести… — помолчал и, собрав последние силы, заговорил быстрее, торопясь высказать все, что надо сказать детям: — Ничего не бойся, кроме позора… Вырастешь, мать не бросай… А пока учись, сколь ни трудно будет, учись… учись…

Старший брат Ефим — он теперь в семье главным добытчиком был — не осмеливался пойти в открытую против последней воли отца, хотя и пытался убедить мать в том, что нет никакого смысла продолжать обучение Зиновия.

— Возьмите в рассуждение, мамаша, — доказывал Ефим, — зачем ему эта школа? Закончит он ее. А дальше что?.. Вы отдадите его в гимназию?.. Нет! Все равно — учеником в мастерскую. Так лучше в тринадцать лет, чем в пятнадцать. Успеет профессию получить… Пока я в Москве и при деле.

Наверное, в глубине души мать была согласна со своим первенцем. Какая уж там гимназия?.. Не тот достаток, да и не та семья… И очень бы хорошо мальчику поучиться ремеслу у старшего брата. Сам-то в этой же мастерской в люди вышел. Одеваться стал чисто, не подумаешь, что простой слесарь, а вроде бы приказчик или конторщик какой… Надо быть, и при деньгах…

Но были ли у сына деньги и какие, мать не знала. К этому он никого не подпускал. В семье не знали даже, каков его заработок. Он каждый месяц давал матери на хозяйство ровно столько же, сколько раньше приносил в получку отец. Молча доставал из кармана загодя приготовленную пачечку и передавал матери. Мать, не пересчитывая — знала заранее, сколько будет в сыновней пачечке, — кивком головы благодарила сына и клала деньги в сундучок, стоявший под ее кроватью.

Ефим рассчитал точно. Он как бы подравнялся с отцом. Как кормилец семьи, стал вровень с ним. И тем самым как бы ушел из-под родительского догляда.

И все-таки мать решительно воспротивилась, когда он предложил забрать Зиновия из школы. И Ефим понял, не надо настаивать, она не уступит.

Так бы оно и было, если бы не…

Подходил к концу последний летний месяц. Зиновий готовился в школу, заботливо укладывая в сумку тетради, карандаши, чернилку-непроливашку и прочие письменные принадлежности, и каждое утро нетерпеливо подсчитывал, сколько же осталось еще до первого школьного дня.

В один из последних дней августа Липпа пришел с работы раньше обычного. Постоял какую-то минуту возле порога, потом, не замечая настороженных взглядов матери и братишки с сестренкой, прошел нетвердой походкой прямо к родительской постели и, как был, в рабочей одежде и сапогах, рухнул на нее. — Что с тобой?.. — спросила мать. Она уже поняла, что он смертельно пьян. Это ее напугало. Не потому, что пьян, а отчего пьян? Все сыновья прошли в свое время строгую отцовскую выучку, и никто в семье спиртного в рот не брал. Значит, приключилась беда и не малая… Какая же?

— Что с тобой, сын?

Липа, лежавший ничком на постели, уткнувшись головой в подушку, с трудом повернул к матери лицо и не внЯтно пробормотал:

— Пропадаю за этого… прохвоста… Откупился братец. А мне за него мантулить… служить, как медному котелку…

— Что стряслось? Толком скажи, — упрашивала мать.

— Толком! — истошно закричал сын, оторвав голову от подушки. Потом снова ткнулся в нее лицом и захрипел, с трудом проталкивая слова: — Забрали… в солдаты забрали…