Толкнулся туда. Повезло. Приняли и никаких бумаг не потребовали. Определили подручным к дежурному слесарю. Работа сменная: неделю — в день, другую — в ночь. Расчет по субботам, полтора рубля в получку.

— Это несправедливо! — выкрикнул Зиновий и даже кулаком по столу пристукнул, так что сидевшие за ближайшими столиками оглянулись на него.

— Занятный ты парень, Зиновий, — усмехнулся его собеседник, рослый бритоголовый человек, с руками, потемневшими от металла и машинного масла, — по-твоему, значит…

Но бритоголовый не докончил начатой фразы…

— Кто в сем вертепе ищет справедливости? — полюбопытствовал долговязый, аскетически-тощий человек с огненно-рыжими волосами, невесть откуда появившийся возле них.

Голос его, высокий и хрипловатый от натуги, перекрыл шум трактирного застолья. По-видимому, долговязого здесь хорошо знали и ждали от него каких-то решительных действий, потому что разговоры за столиками поутихли и все внимание обратилось на его персону.

— Это ты, молодой вьюнош, взыскуешь справедливости?..

Он склонился над Зиновием и, схватив его за плечи костистыми цепкими руками, бережным, почтительным поцелуем коснулся его вихрастой макушки.

К долговязому подбежал половой в темной жилетке с полотенцем на руке и стал его совестить:

— Негоже себя ведете! Скандалите и, обратно, за чая не рассчитались. Не по совести это.

— И этот справедливости ищет! — обрадованно закричал долговязый. — Нет, ты смотри, что делается, а? — И сразу переменил тон, строго спросил полового: — Ты что, меня не знаешь? Не знаешь Никиту Голодного? Когда я у тебя в долгах ходил? Сегодня задолжал, завтра принесу…

— Хозяин приказали вам в долг не давать, — вежливо, но твердо возразил половой. — Они так сказали, ежли не отдаст сразу денег, гони в шею…

— Меня?.. В шею?..

— Приказано, — оправдался половой и стал теснить долговязого от стола.

Никита попытался сопротивляться, но где было ему, хилому, тягаться с дюжим половым.

— Ратуйте, люди добрые! — отчаянно закричал Никита, упираясь сколь было сил.

Зиновий наскоро простился со своим собеседником и, догнав, спросил полового:

— Сколько он задолжал?

— Со вчерашним пять гривен, — ответил половой. Зиновий достал из кармана деньги, отсчитал и отдал половому. Никита смотрел на него изумленно.

— Вона ты какой… — протянул он, потом повернулся к половому: — Шляпу принеси!

Тот проворно принес поярковую, изрядно засаленную шляпу. Никита надел ее, и, как только взлохмаченные огненные космы укрылись под шляпою, лицо его из отчаянно-дерзкого стало вдруг печальным.

Было ему, наверное, лет пятьдесят, никак не более, а может быть, и того меньше, хотя морщин и рытвин на бритом лице было густо насечено. Но глаза смотрели незамутненно, и их чистый взгляд словно оспаривал груз лет, засвидетельствованный морщинами.

Теперь Зиновий вспомнил, где он видел этого человека. В прошлом году в Анненгофской роще. Зиновий работал уже не на Нефтяном заводе, а на заводе Вейхельта, но рабочие свои тайные собрания чаще всего проводили в Анненгофской роще.

Этот человек стоял на высоком пне и бросал в толпу горячие и злые слова, вызывавшие бурные ответные возгласы.

— Милостью нашей жиреют кровососы! Терпеливы мы сверх меры! Смирные, как овцы! А смирного только ленивый не бьет!

Зиновий не заметил, откуда подошли к полянке эти трое «чужих», все чем-то похожие друг на друга, рослые, плечистые, с коротко остриженными бородами округ сытых лиц. Увидел их, когда они, протискиваясь сквозь толпу, уже почти вплотную приблизились к Никите. Первый достигший его попытался, ухватись за полу поддевки, стащить Никиту с высокого пня. Зиновий и еще несколько стоявших возле него молодых парней ринулись на выручку. Но обошлось и без них. Толпа молча смяла чужаков и вышвырнула их прочь, как волна прибоя вышвыривает на отмель сухой плавник и клочья водорослей.

— Теперь, Никита, уходить надо. За подмогой уползли… Пошли, брат, — сказал кто-то из гужоновцев, и минуту спустя на пне уже пыхтел самовар, а на поляне кучками расположились люди вокруг разостланных на траве скатертей, а то и просто развернутых газетных листов, уставленных посудой и разной снедью.

Когда на поляну явился пристав полицейской части с дюжиной городовых, делать ему здесь было явно нечего.

Пристава встретили вроде бы с почтением, пригласили откушать рабочий хлеб-соль.

— Благодарствую… — буркнул пристав, и все полицейское воинство убралось восвояси.

Сцены эти мгновенно всплыли в памяти Зиновия. После того дня он Голодного больше ни разу не видел. И вот где довелось встретиться.

— Слушай, парень, — сказал Никита Голодный, — помоги мне добраться до дому. Вот понатужился зря, когда волочил меня по чайной этот буйвол…

— Не тревожьтесь, — успокоил его Зиновий. — Сейчас я за извозчиком сбегаю. Куда везти-то?

— Не надо, — отмахнулся Никита Миронович. — Вовсе рядом живу. На Воронцовом поле…

Можно бы и согласиться. Но вид у него был нехорош. Дышал тяжело, глаза запали, лицо серое, и даже губы побледнели.

— Не противьтесь. Я сейчас…

Усадил его на приступочек крыльца и проворно сбегал за извозчиком.

По Воронцову полю спустились до Покровского бульвара. Остановились у ворот углового дома.

— Заходи, если не шибко торопишься, — пригласил Зиновия Голодный.

Зиновий и сам бы напросился, да не знал, как это сделать. Ему еще тогда, в Анненгофской роще, пришелся по душе этот человек, и он не раз вспоминал о нем.

Квартировал Никита Голодный в полуподвальном этаже, в крохотной комнатенке с «ходом через хозяйку».

Квартирная хозяйка — чистенькая шустрая старушка — встретила и квартиранта, и его спутника вполне приветливо и даже осведомилась, не поставить ли самоварчик?

— Поставьте, Анна Матвеевна, окажите милость, — попросил постоялец.

В продолговатой, как пенал, комнатенке у стены, изголовьем к окну, стояла узкая больничная койка, также вплотную к окну — столик и возле него — единственный в комнате гнутый венский стул. По обеим стенам, вплоть до двери, в два ряда дощатые полки с книгами, брошюрами, газетами.

— Тесновато, — сказал хозяин, усаживая Зиновия. — Так ведь день в цеху, вечер в трактире, дома-то спишь только. Разве час-другой посидишь с книжкой. На это тоже места хватает.

— Книг-то у вас сколько! — сказал Зиновий.

— Слишком много для работяги, — усмехнулся Голодный.

— Я вас не первый день знаю, — сказал Зиновий. — Я в прошлом году был в Анненгофской роще.

— А я тогда сгоряча глупые слова болтал.

— Почему же глупые? — воспротивился Зиновий. — Вон как все слушали. До сердца прожгло.

— Это опять же какое сердце. Если сердце глупое, ему глупое слово в лист.

— Не хотите вы со мной в открытую говорить, — обиделся Зиновий. — На шпика боитесь нарваться.

— А вот это зря, — протянул Голодный, насупился, помолчал и продолжал сосредоточенно и серьезно: — Хорошо, поговорим в открытую. Первое дело, запомни, нечего мне бояться и потому никого я не боюсь. Отчего страх человека гложет? От опасения, как бы чего не лишиться… А мне чего опасаться? Имущества движимого и недвижимого не нажил, семьи не завел, жизни — так ее и так немного осталось… часом раньше, часом позже… Так что, сам видишь, бояться мне нечего…

И тут он неожиданно улыбнулся и пристально, глаза в глаза, поглядел на Зиновия.

— А насчет того, — продолжал новый знакомый Зиновия, — что глупые слова болтал тогда в роще, это правильно я тебе сказал. Такие пустые слова до большой беды довести могут… Я ведь хорошо помню, как тогда было. Да и тебя вроде бы помню… Ты в красной рубахе был. Точно? Так вот, помню я, как ты с дружками кинулся в драку. А дальше что? Примчали бы казаки и шашками всех сподряд… и правого, и виноватого… Вот куда те глупые слова мои завести могли…