— Не телок, чтобы на привязи его держать, — заявила она Голодному. — Дело его молодое, когда надо, тогда и ушел. А куда ушел, пошто не пришел, не мое дело. За комнату уплочено вперед за месяц. Стало быть, когда захочет, тогда и заявится.

Немалых трудов стоило убедить недоверчивую старуху, что он друг ее квартиранта. Разыскивает не просто так, есть опасение, не попал ли в беду. Может, помочь в чем надо?..

В конце концов старуха прониклась доверием и вспомнила, что «у Зиновия мать где-то на Балканах». А когда Никита возразил, что Балкан — клин не малый, еще вспомнила: во флигеле в доме купца Воскобойникова.

Мать старательно прикрыла за собой дверь и подошла к Зиновию, сидевшему у окна и занятому сапожным ремеслом: он прилаживал косячки и подковки к своим рабочим сапогам.

— Беда, однако, сынок, — сказала она Зиновию. — Спрашивает тебя какой-то. Сроду его не видела. Сказала: пойду погляжу, дома ли. Может, укроешься у соседей, от греха подальше. А ему скажу: ушел куда-то…

Зиновий отставил в сторону лапку с надетым на нее сапогом, посмотрел на взволнованную мать:

— Не тревожься, мама, раньше времени… А какой он из себя-то?

— Длинный такой и шибко тощий. А лицо все как есть в морщинах, будто посечено…

— Так это же Голодный! — воскликнул Зиновий и побежал навстречу товарищу.

Но на пороге остановился, сказал матери:

— Зови сюда, в горницу. Не надо, чтобы его вместе со мной видели.

Мать снова всполошилась, постарался ее успокоить.

— Это, как говорится, на всякий случай. А если по-вашему, то: береженого бог бережет. Иди, иди, зови. Не опасайся.

— Здорово же они тебя изукрасили! — сказал Никита. — Постарались, изверги!

— До свадьбы заживет, — бодро отмахнулся Зиновий.

— На лице заживет, — согласился Никита. — А нутро-то как? Они там великие мастера почки отбивать.

— Бог миловал, — сказал Зиновий. — Ни разу не ударили. Все только по роже.

— Вовсе непонятно! — удивился Голодный. — В охранке всегда бьют скрытно, а тут, словно нарочно, весь фасад высветили… — Тряхнул в задумчивости огненной своей шевелюрой и снова повторил: — Непонятно… Слушай, Зиновий, а может, все это неспроста, а специально?

— Что специально? — не понял Зиновий.

— Понимаешь, какое дело? Сдается мне, они пакостное дело замыслили. Втягивают тебя в грязную историю.

— Теперь мне непонятно, — сказал Зиновий.

— А вот послушай. Тебя взяли, как говорится, с поличным. Дело нешуточное. Нападение на агентов полиции. Тебе причитается суд и каторга…

— Бердяев сказал, десять лет каторги.

— Там уж сколько суд отломит… И вместо суда через три дня тебя выпускают из охранки. Как это понимать?

Зиновий насупился, вспомнил, как сам ломал голову, теряясь в догадках…

— Выходит, простили тебя. Почему? Охранка нашего брата не милует. Выходит, нужен ты им? Для чего?..

— Вот и я не пойму: для чего? — сказал Зиновий. — Склоняли меня там, чтобы я им помогал… на них работал. Я отказался…

— Это они знают, что ты отказался. А мы, — Никита похлопал себя по груди, — мы-то не знаем. Я тебя знаю. Я тебе верю. А если кто не так хорошо тебя знает? Что он о тебе должен думать? Ты понял теперь, Зиновий, в какую грязную яму они тебя столкнули?

— Зачем же били тогда?..

— Вот тут вся их хитрость и выперла. Били не так, как в охранке бьют. По вывеске били, чтобы каждому в глаза бросалось. Иначе сказать, били напоказ, как своего бьют, когда надо глаза отвести.

— Зачем им эта кадриль?

— Можно догадаться. Если ты остался в полном доверии среди своих, тебя после такого лихого дела обязательно переведут в нелегальные и… только тебя и видели. А сейчас тебя к делу и близко не подпустят. А тебе невдомек, почему, и ты будешь рваться к делу. Будешь бегать с одной явки на другую, а за тобой пара глаз, и не одна… Если тебя не предостеречь, ты им больше раскроешь, чем если бы прямо на них работал.

— Что же мне теперь делать? — спросил Зиновий после тягостного молчания.

— Узнаю, приду и скажу, — ответил Никита. — А пока не приду, сиди как мышь в норе. Авось поищут, поищут, да и подумают, что подался из Москвы.

На том разговор и закончился: пришли из мастерской Эсфирь и Рейза, и Никиту Голодного усадили вместе со всеми чай пить.

— Тесновато живете, — посочувствовал Никита.

— Теперь-то, слава богу, — сказала мать. — Старшие сыновья отделились, своими семьями живут… и Зиновий ушел… А вот когда Яша жив был, восемь душ нас в этой хоромине жило… Сейчас ничего…

Пока чаевничали, Никита словом не обмолвился об истинной цели своего посещения, в разговоре с Зиновием все тревожился о его здоровье, присоветовал какие-то травы, сказал даже, что если достанет, то принесет.

Отуяшнав, Эсфирь и Рейза отправились в сад, разбитый на месте недавно засыпанного пруда. В саду по вечерам играл духовой оркестр музыкантской школы из соседних Спасских казарм и собиралось много молодых людей и нарядных девиц на гулянье.

Мать с шитьем в руках пристроилась у окна, а Никита присел на постель в ногах Зиновия.

— Сколько же мне тут лежать, как медведю в берлоге? — спросил Зиновий. — Мне ведь на работу надо. Совестно мать объедать.

— Потерпи, — ответил Никита Голодный. — Как станет можно, приду. А пока работу тебе поищу, чтобы потом не мотаться тебе от ворот к воротам.

— Изведусь я, вас дожидаясь, — сказал Зиновий. — Шибко тошно лежать без дела. Уж и братовья-то смеются надо мной.

— Назвался груздем, полезай в кузов, — сказал Никита и добавил почти строго: — Не силком загоняли, по доброй воле пошел. Сетовать не на кого. — Потом смягчился: — Не горюй. Долго не пролежишь. Время горячее, в такое время каждый человек в счету. Прийти могу в любое время, хотя бы и ночное. А может быть, и не я приду, а кто другой. Запомни условный знак. Постучу в окно вот эдак, — достал из кармана медный пятак и постучал по спинке кровати: тук-тук… тук… тук-тук… — Запомнил?

— Запомнил, — сказал Зиновий.

— Тогда жди. И будь здоров! — сказал Никита, попрощался со всеми и ушел.

Ждать пришлось довольно долго. Минуло дней десять, пока душным городским вечером раздался условный стук. Мать метнулась к окну.

— Это ко мне, — остановил ее Зиновий.

Надел прямо на босу ногу сапоги, перехватил рубаху пояском и вышел на крыльцо. Из-за угла флигеля навстречу ему двинулся рослый, плечистый человек. Уж явно никак не Никита Миронович.

Зиновий насторожился. Мелькнула мысль, что, кажется, зря так неосторожно выскочил…

— Смотри-ка ты! Своих признавать перестал!

И тогда только Зиновий узнал его: это же Калужанин… друг его Иван Калужанин!

Очень обрадовался Зиновий. И не только потому, что крепко сдружился с Иваном. Раз пришел Иван Калужанин, значит, все по-прежнему. Значит, не лишен доверия своих. Значит, не сработала подлая бердяевская провокация! А потом от Ивана можно узнать и о других товарищах… о Марии можно узнать… Много было у Зиновия причин, чтобы радоваться.

— Найдется место без помехи словом перекинуться? — спросил Иван Калужанин.

— Найдется, — заверил Зиновий.

Он загодя приготовился к посещению и разговору. Случай помог. Их соседи, три дружка, называвшие себя железнодорожниками, уехали куда-то на все лето. На дверь повесили замок, ключ отдали соседке Литвиной. А мать отдала ключ ему.

— Совсем затосковал. Думал, уж и не дождусь… — признался Зиновий товарищу.

— А я не торопился. Тебе, как после ранения, отпуск причитается, — отшутился Иван Калужанин. — Дай-ка гляну, как тебя пометили. Никита сказывал, отделали на совесть.

Подвел Зиновия к окну, развернул, осмотрел справа и слева.

— Чистая работа!

Потом осторожно провел ладонями, словно огладил, по рёбрам, по бокам и спросил:

— Нутро цело?

— Цело, — успокоил Зиновий.