Яков Литвин, взлохмаченный и опухший от тяжелого дневного сна, — только что поднялся и начал собираться на дежурство, — тряхнул кудлатой седой головой, словно сбросил остатки сонной одури, и сказал негромко, но жестко:

— Убью!.. — Помолчал и добавил: — Прямо сейчас. Из берданки… как собаку бродячую.

Встал и пошел в угол, где за посудным шкафчиком стояло у него казенное оружие.

— Не надо, Яша!.. Не стоит он твоего сердца…

— Убью!.. — повторил все так же негромко и строго. Она положила ему руку на плечо:

— Ты не о нем думай, о нас порадей. Оставишь с сиротами, куда мне одной с ними?..

Обнял он ее, прижал к сердцу. Постояли так миг, другой. Потом сказал с горечью:

— Нет пути человеку бедному. Ни взад, ни вперед… Что же делать? Так выходит, что здесь нам житья не будет… Не к добру дело идет…

Наутро отпросился у караульного начальника, поехал в Москву. Через два дня вернулся, сказал жене:

— Собирайся в дорогу.

— Далеко ли собираться-то?

— В Москву, мать, в Москву…

Как услышала, и слезы на глазах навернулись. Покачала головой горестно.

— Ждут нас там не дождутся…

Не бог весть как сладко жилось здесь, в Коломне, а все привыклось. И хату начальство отвело хорошую, просторную, и к его жалованью еще и свою копейку приработать можно. А там, кто знает, как еще сложится?..

— Жить-то где будем? — спросила у мужа.

— Присмотрел комнатушку. Неказистая, правда, — признался Яков, — зато и недорогая. Всего два целковых в месяц, при своих дровах.

— Когда же ехать?

— Рубль в задаток отдал. Так что не позже как через две недели должны там быть. А если раньше, то и еще лучше. Надо ведь и место себе сыскать… Хорошо бы так: сразу после пасхи и тронуться.

Бедняку собираться спорее. Недаром говорится: голому собраться — только подпоясаться. За неделю мать перестирала всю одежонку, увязала в узлы. Самое ценное — мужнин унтер-офицерский мундир, хоть и сильно потертый, но все еще видный, свое платье шерстяное, в котором ходила в господские дома, обувку осеннюю и зимнюю — уложила в сундук. Припасла корзину с крышкой под посуду и мелкий домашний зажиток. Вот вроде бы и все, можно сказать, и собрались.

— А главное имущество наше, считай, все движимое, все на своих ногах, — смеялась мать, указывая на вереницу ребятишек, пытавшихся помогать ей, а больше того мешавших.

Она уже не только примирилась с неизбежностью переезда, но даже с нетерпением ждала: скоро ли?..

Отпраздновали в последний раз пасху в Коломне, — полакомили ребятишек последними коломенскими кусками с чужого стола, и поехали в Москву.

Ехали долго. Чтобы не брать билетов, упросил Яков караульного начальника дозволить ему с семейством и скарбом погрузиться в теплушку с каким-то железным грузом, которую должны были подцепить к поезду до Москвы. Упросить-то упросил, однако не много выгадал. Ехали с остановками на каждой станции — где отцепят вагоны, где прицепят — приехали в Москву только на другой день к вечеру. Да и не доехали до Рязанского вокзала, а отцепили их теплушку на Сортировочной и сказали: вылезайте, дальше не повезут.

Выгрузились, оттащили барахлишко подальше от рельсов, пошел Яков узнавать, куда приехали и как до места добраться.

Вышел проулком от железнодорожной линии на широкую улицу, огляделся по сторонам, заметил на угловом доме жестяную табличку с надписью: «Синичкина улица».

Спросил у прохожего:

— Далеко ли до Балкан?

Прохожий подумал, покачал головой и ответил, что не слыхивал про такое место.

— А до Рязанского вокзала?

— До Рязанского версты три, а то и четыре будет, — ответил прохожий.

Подумал Яков, что, кажись, дал он маху, польстившись на даровой проезд. Ломовой извозчик, ехавший порожняком со станции и остановленный им, согласился отвезти до Балкан, но запросил с него восемь гривен.

Сторговались за полтинник. Перетаскали скарб на телегу, посадили младших, семилетнего Зяму и двенадцатилетнюю Рейзу, и двинулись вслед за подводой. Не меньше часу ехали до Рязанского вокзала, ну а там уж рукой подать до Балкан. Хоть и к ночи, а добрались все же до своей комнатушки.

Комнатушка и впрямь была неказиста. Особенно убогой показалась она после просторной и светлой обихоженной хаты, оставшейся там, в Коломне.

А эта и много меньше была, всего об одном окне, да и окошко-то не на улицу, а во двор. Да и не во двор, а в чужую помойку. И не поймешь, то ли давно никто в этой комнатушке не жил, то ли жили несусветные неряхи.

Стекла в окнах серые от пыли, во всех углах лохматая паутина, зев у печи чернее угля, снову, видать, не беленный, а пол до того затоптан, что и не догадаться: крашеный он или скобленый. С зажженным огарком в руках прошлась мать по всем углам и закоулкам, потом сказала Якову:

— Сходи-ка узнай, где воды набрать.

— Чаевничать затеяла на ночь глядя?

Только рукой махнула:

— Где уж там. Хоть бы полы помыть…

— Разве завтра дня не будет?

Мать решительно замотала головой:

— Не лягу в такую грязь. И вас не положу. Не ленись, отец, сходи узнай-ка…

— И ходить не надо, — возразил Яков. — Мимо пруда ехали. Там и мостки прилажены. Ну-ка, ребята, — кивнул он старшим, Ефиму и Эсфири, — берите по ведру и пошли.

Идти было недалеко, и через несколько минут два полных ведра стояли у порога. Мать за это время отыскала тряпку и, подоткнув подол, принялась за работу.

Вымыла полы, потом протерла сухой тряпкой и сказала скорее всего себе самой:

— Пока хватит. Остальное завтра.

Утром встали, огляделись. Еще горше стало на душе. Флигель деревянный приткнулся в углу большого двора. С двух сторон двор обнесен высокой стеной из надежно сбитых плах. И в самом углу — плахами же выгорожена — помойка, прямо перед их окошком.

С двух других сторон двора — дома каменные, двухэтажные. Угольный дом высокий, с часто поставленными узкими стрельчатыми окнами; остальные, по обе стороны, тоже в два этажа, но пониже. Промеж домов — двое ворот: одни на Большой Балканский переулок, другие — на Малый.

Потом, когда малость ознакомились с соседями, узнали, что двор один на три дома, потому как хозяин один — купец второй гильдии Воскобойников.

А старуха Федосьевна, бывшая соборная просфирня, которая снимала у хозяина весь флигель и уже от себя сдавала комнатушки жильцам — тем и жила, — подробно разобъяснила все новой жиличке.

В угольном доме с высокими окнами наверху — в том крыле, что смотрит на Большой Балканский, — сам хозяин проживает со своей семьей и всей дальней и ближней родней. Второе крыло и весь низ сдает внаем чиновникам. А в двух других домах — понизу лавки: в одном дому москательная и скобяная торговля, в другом — обувная и мануфактурная.

Старшие быстро освоились в Москве. Всех их отец пристроил к месту. Дочь — в швейную мастерскую, старшего сына Ефима — учеником в механическую мастерскую в Уланском переулке, второго сына Липну — в ремесленную школу при заводе Гужона.

Хотелось определить сыновей еще поближе к дому. Ходил Яков к хозяину, к самому Воскобойникову, просил, чтобы взял парней в лавку, хоть в москательную, хоть в мануфактурную. Но Воскобойников сказал, что со своего двора не берет, и ушел старый солдат ни с чем, ворча себе под нос, что не всяк, кто беден, тот и вор. Старшие дети приходили домой, можно сказать, только поужинать да переночевать. Весь день их дома не было.

Выходит, нрав был Яков, когда в первый же вечер сказал:

— Спать места хватит.

— А жить?.. — возразила мать.

— А жить дома некогда…

Сам Яков, надев свои медали, сходил к приставу полицейской части, и тот подыскал ему место ночного сторожа на дровяном и тарном складе фабрики Ралле в Бутырках.

На работу Яков уходил вскоре после обеда, приходил утром и, напившись чаю, тут же ложился на печь отдыхать и спал, пока не позовут к столу. Только за обеденным столом и видели его домашние, да еще в субботний вечер и воскресное утро.