— Все может быть, — заметил милиционер. — Он мог так целый год таскать. Раз за разом и перетаскал.

— И так возможно. Никто и не видал.

— Следователь говорит, исправления в описи имущества свежие. Он в лупу разглядывал. Чернила, мол, одинаковые, но старые поблекли. Простым глазом не разглядишь.

— Что ж, поправить в описи поп мог недавно, а похитил, видно, давно.

— Продал и деньги прожил.

— Кто его знает!

Тут в разговор вмешалась Фекла.

— Не корите батюшку понапрасну. На исповеди я кровь и тело Христово принимала из купеческой серебряной чаши. Опять же про заутреню пасхальную скажу. На батюшке самый большой крест был... серебро с золотом... а в руках крест с дорогими каменьями.

— Но сейчас-то этого нет, — возразил Трофим.

— Не знаю, не знаю, — пожала плечами Фекла.

— Куда же он спрятал?.. — гадал Стародубцев.

— В землю зарыл, — заявил Пантушка. — Клады всегда в землю прячут.

— Следователь доищется, — уверил Трофим. — Он сейчас всю церковь перероет, каждую икону со всех сторон разглядит.

— Может, и признается батюшка, если уж согрешил, — вздохнула Фекла.

— Держи карман шире! — Стародубцев усмехнулся. — Драгоценности так-сяк, а вот убийцу найти не можем — это обидно... Да-а!.. А не встречался случайно тот... ночной гость?

— Не знаю, — ответил Трофим. — Я ведь не видал его тогда.

— А я видел! — вскрикнул Пантушка. — Я на ограде сидел, светло еще было.

— Ну, а после того ты его не видал? — спросил Стародубцев.

— Нет.

Милиционер встал, собираясь уходить, засунул руку в карман тужурки, вытащил пузырек с порохом, мешочек с дробью и спичечную коробку с бумажными пистонами.

— Это тебе, Пантушка. Боевые припасы. Пистолет-то цел?

— Цел.

— Ну вот. Полнаперстка пороху, забей бумагой, потом полнаперстка дроби... Да завтра я тебе все покажу. Пока прощайте.

— Можно мне с дядей Игнашей? — спросил Пантушка.

— Зачем? — накинулась на него мать. — На ночь-то глядя!

— Удочку забыл у церкви... и рыбу.

— С перепугу, значит? — Трофим рассмеялся добрым смехом. — Иди, иди, да побыстрее возвращайся.

Едва вышли на улицу, как Пантушка пристал к Стародубцеву.

— Дядя Игнаша, ты искал золото в подвале, под церковью?

— Нет.

— Поищи. А то еще у Тимофея в подполье. У него продотрядники зерно в хлеву нашли, — яма тесом обшита, сверху доски, земля, и сухим навозом притрушено. Может, в этой яме золото спрятано. Я знаю, где она, покажу.

Все это он произнес шепотом, озираясь по сторонам.

— Земля велика и глубока, спрятать что угодно можно, — сказал милиционер. — Эх ты, герой! — И горестно добавил: — Убийцу найти не можем. А он, может быть, в Успенском прячется да посмеивается над нами...

Некоторое время шли молча. Потом Стародубцев повернул в проулок.

— К нам ночевать придешь, дядя Игнаша?

— Нет, не приду. Спать сегодня некогда.

Разговор с милиционером оставил в душе Пантушки неприятный осадок: «Не слушает меня, — думал он, — считает маленьким».

С этой мыслью он лег спать в телеге под навесом. Солома с крыши давно была скормлена корове, и между перекладинами виднелось глубокое небо с крохотными, едва мерцавшими звездами.

Нередко, лежа вот так на спине, Пантушка гадал, далеко ли до небесных светил, есть ли там люди и так ли живут они, как на Земле, — сеют хлеб, ходят друг к другу в гости, дерутся.

А в церкви на стенах нарисовано небо с белыми пушистыми облаками. В облаке сидит бог-отец, рядом с ним бог-сын, а над ними парит голубь — это бог-дух святой. Среди облаков летают ангелы, трубя в трубы, мчится на колеснице Илья-пророк, подстегивает тройку сивых гривастых коней... Представив себе жизнь на небе таким образом, Пантушка натягивал на голову дерюгу, зажмуривался: нет, страшно было бы ему улететь с земли на небо и жить там среди богов и святых.

Сегодня думы были не о небе, а о земле, о родном селе Успенском. Вот бы узнать, где спрятаны церковные ценности и кто скрывает неизвестного человека, которого так хочет найти Стародубцев!

Беспокойны мальчишечьи думы, распаляется от них душа жгучим желанием сделать что-то такое, чтобы взрослые ахнули и сказали: «Вот это да!»

Уснуло село. Даже собаки перестали тявкать. Тишина. Только земляные сверчки строчат и строчат, заливаются трелью. В ушах стоит неумолкающий легкий звон.

Пантушка не доверяет тишине, она кажется ему обманчивой. Подчиняясь внутреннему зову, он сел, прислушался: спят ли в сенях отец с матерью, нащупал под соломенной подушкой свой пистолет, спустился с телеги и проскользнул в задние, гуменные ворота. Бесшумно ступая босыми ногами, он пробрался гумнами к дому Тимофея, остановился у окошка, наполовину задернутого кисейной занавеской. На столе у лавочника горела свеча, воткнутая в горлышко бутылки, стоял самовар. Тимофей утирал полотенцем лицо, а жена его пила чай с блюдца.

Затаив дыхание, Пантушка ждал, что вот-вот выйдет к столу незнакомец, который убил комсомольца, рассядется пить чай. Тогда Пантушка сбегает за председателем сельсовета, за отцом, и Тимофеева гостя схватят. Пантушка считал, что скрываться врагу негде, кроме как у Тимофея — самого богатого человека в селе.

Время шло, а за столом Тимофея никто не появлялся.

«Сначала сами почаевничают, — подумал Пантушка, — а потом отнесут поесть ему. Он где-нибудь в подполье либо в амбаре. Мало ли места у Тимофея!»

Лавочник напился чаю, опрокинул чашку вверх дном, перекрестился на икону, что-то сказал жене и вышел из горницы. Потом и жена кончила чаепитие, задула свечу.

Пантушка прислушивался. Не заскрипят ли ступени в подполье, не протопают ли ноги по двору, не загремит ли амбарный засов? Нет, ничто не нарушило мертвой тишины в доме лавочника. Досада болью отозвалась в душе Пантушки. Стоило подглядывать ради того, чтобы увидеть, как два человека пьют чай!

Он уныло поплелся домой.

Все чаще Пантушка воображал себя взрослым, почти таким, как Стародубцев. И серьезные дела стали интересовать его больше, чем детские забавы. Пистолет был испробован, и это придало Пантушке новую силу и смелость. Теперь бы в самый раз ему отправиться к богачам и потребовать сдать государству хлеб, золотые деньги, как это делали председатель сельсовета и приезжие из волости. Только почему-то они ничего не брали у попа. «Жалели, что ли? — недоумевал Пантушка. — Наверно, не знали, что у попа много всяких запасов».

С языка Пантушки слетали слова, слышанные от взрослых: «наложить контрибуцию», «конфисковать». Чудные слова! Но их Пантушка прекрасно понимал: взять у богачей лишний хлеб, скот, деньги.

Вспоминалось, как еще осенью отец с другими бедняками ходил по домам богачей и говорил: «Комитет бедноты подсчитал, у кого сколько хлеба. Излишки надо сдать государству завтра». Если кулаки не сдавали хлеб, то Трофим вместе с председателем сельсовета брали в понятые трех-четырех бедняков и заставляли кулаков открывать амбары. Большей частью амбары оказывались пустыми. Тогда начинали искать спрятанное зерно и нередко находили его в ямах под навесами, на гумнах и огородах.

Одну такую яму нашли у Тимофея на ободворице[6], под ометом соломы. Когда откинули солому, показалась свежеископанная земля. Трофим ткнул в землю железным прутом, и все услышали глухой стук.

— Доски... — сказал Трофим. — Давай копать!

Стали орудовать лопатами и скоро обнаружили дощатый настил. Под ним лежали мешки с зерном.

— Ну, что ты скажешь? — спросил Бабин Тимофея.

— Ничего не знаю, — не моргнув глазом, ответил лавочник.

— Не ты прятал зерно?

— Не я.

— И хлеб не твой?

— Не знаю, чей.

— Мешки-то твои?

— Мало ли в селе одинаковых мешков... Я ничего не знаю, — Тимофей начинал уже сердиться, и ему с трудом удавалось сохранить внешнее спокойствие. — Кто-то захотел напакостить мне, спрятал хлеб на моей усадьбе.