После одного случая Пантушка особенно боялся Степки.

На паперти церкви стоял каменный столб, к которому была прикреплена жестяная кружка с узенькой дыркой. Над кружкой надпись: «На украшение божьего храма». Молельщики опускали в кружку деньги. Раз в неделю церковный староста лавочник Тимофей отпирал кружку и вытряхивал пожертвования.

Как-то поздно вечером Пантушка залез в церковную ограду срезать на удилище рябиновый прут, который он давно приглядел. Прошмыгнув в калитку, он вдруг замер от испуга. На паперти стоял Степка и, озираясь по сторонам, отпирал кружку. Замок не поддавался, и Степка сопел, торопился. Наконец что-то щелкнуло, кружка снялась. Высыпав деньги в шапку, Степка поставил кружку на место и быстро пошел из ограды.

Боясь быть замеченным, Пантушка присел на корточки и прижался к кусту рябины. Треснула ветка.

— Кто тут? — испуганно спросил Степка, останавливаясь. — Кто?

Пантушка понял опасность и замер. Но Степка увидел его, чуть живого вытащил из-за куста и, крепко держа за руку, сказал:

— Бить не стану: крик подымешь. Помни одно: проболтаешься — изуродую.

И, дав Пантушке подзатыльник, пошел своей дорогой.

На другой день в селе только и разговору было о том, что кто-то ограбил церковную кружку. Пантушка молчал. А Степка ходил с всклокоченными волосами и гнусаво пел что-то церковное, время от времени прерывая пение возгласами:

— Бог пошлет кару на вероотступников!

Просидев под телегой не меньше часа, Пантушка тихонько вылез, выглянул из ворот. Степки не было.

Дома на Пантушку набросилась мать.

— И где тебя носило! Весь измазался, ободрал одежонку. Ох, горе мое!

— У отца Павла на трапезе был, — ответил Пантушка.

— Ну-у! — уже мягче произнесла мать. — Чем кормили говельщиков?

— Овсяной кашей.

— А раньше, бывало, рисовой кашей с изюмом, пирогами с капустой, грибным супом.

— То раньше, — недовольно промолвил Трофим.

— Федосья наверх пельмени понесла, — рассказывал Пантушка. — Правда!

— Не греши! — прикрикнула на него мать.

— А что, — заступился за Пантушку отец, задумчиво поглаживая колючий, давно не бритый подбородок. — Поп с богом в дружбе — ему все можно. Он лебеды-то и не нюхал, у него на столе пшеничный хлеб. И мяса вдоволь. Кому великий пост, а ему широкая масленица.

— Знамо дело, — согласилась Фекла. — Он один на весь приход. Поехал со сбором, так люди последнее отдают: кто яичек, кто маслица, кто сметанки.

— Ты тоже сдуру последний стакан масла отдала, — с раздражением сказал Трофим, — лучше бы ребят накормила.

— Без того нельзя: батюшка миром живет. А ты, — Фекла осуждающе посмотрела на мужа, — ты все в ссору с отцом Павлом лезешь. Нехорошо! Сходил бы лучше, попросил у него взаймы мучки пудик.

— Держи карман шире, — Трофим усмехнулся. — Все люди братья, люблю с них брать я. А где видано, чтобы поп людям давал?

— Тять, — сказал Пантушка, — сегодня мы читали стихотворение про жадного епископа. — Пантушка пересказал содержание стихотворения, вызвав одобрение отца и страшное удивление матери.

— Я больше на власть надеюсь, — произнес Трофим, — она поможет. В хлебородных губерниях продовольствие для голодающих собирают, пожертвования деньгами. Говорят, Ленин с Америкой разговаривает, просит продать зерна. Может, и продаст Америка?

— Ой, дай-то, господи! А то ведь до чего дошло: лебеду едим.

— Это еще ничего. В Поволжье, говорят, умирают с голоду, людей едят.

— Ой, господи! Страх-то какой!

На обед Трофим опять отвесил каждому по ломтю хлеба, Фекла поставила чугунок вареной картошки.

Пантушка ел и не мог наесться. Живот раздувался, под ложечкой больно давило, а сытости не чувствовалось. Он ел и думал о попе, о пельменях, о настоящем хлебе, который привезут из далекой, неведомой Америки.

Стояла темная весенняя ночь. Село давно уснуло, ни в одном окошке не светился огонек. Изредка лаяли собаки. С тихим звоном журчали по проталинам ручьи.

В церковной ограде появилась высокая фигура отца Павла. Он постучал в окно сторожки.

Спустя несколько минут звякнул железный засов, первая дверь церкви приоткрылась и, как пасть чудовища, проглотила священника, лавочника Тимофея и Степку.

— Благослови, батюшка, — ласково пропел Тимофей.

Тот отмахнулся.

— В другой раз. Сейчас не до того... Отпирай, Степан! Чего долго копаешься?

Степка с трудом повернул ключ в большом висячем замке, открыл дверь, ведущую внутрь храма.

При слабом колеблющемся пламени свечки огромная церковь была похожа на высокую пещеру. Выступали из темноты иконы, блестя золотом и серебром; казалось, ожившие строгие лики святых осуждающе смотрят на людей, осмелившихся нарушить ночной покой. Высоко, под самым куполом, вспорхнули голуби, захлопали крыльями. Со свистом упало и со звоном разбилось о каменный пол стекло. Тимофей и Степка вздрогнули, а отец Павел невозмутимо пробасил:

— Сколько раз говорил я тебе, Степан, чтобы разорил гнезда под куполом. Гадят на пол.

— Никак не залезешь туда, — оправдывался Степка. — Разве из ружья их перестрелять?

— Из ружья!.. В церкви-то?..

Когда вошли в алтарь, отец Павел взял серебряный крест, поднял его перед Тимофеем и Степкой.

— Клянитесь на кресте, что сохраните в тайне наши деяния и словеса, кои изреку я вам.

— Клянусь! — прошептал Тимофей.

Степка молчал.

— А ты?

— И я клянусь, — проговорил Степка, тряся лохматой бородой.

— Клянитесь же, что уста ваши не разверзнутся даже при пытках каленым железом, огнем, петлей.

Тимофей и Степка повторили слова клятвы.

— Клянитесь же, что сердца ваши не поддадутся соблазну богатства.

Отец Павел говорил о муках, которые ожидают клятвопреступников.

— Целуйте крест!

И священник поднес холодный крест к губам сначала Тимофею, потом Степке, затем заговорил вполголоса:

— Ленин распорядился изъять из церквей драгоценности и отдать их Америке за хлеб. В любой день к нам могут приехать комиссары. Верующие не захотят отдать украшение храмов божьих. И мы будем виноваты перед прихожанами, если позволим увезти драгоценности. Мой долг священника, а твой, Тимофей, церковного старосты — быть верными храму. Ты, Степан, — церковный сторож, тоже служишь верующим. Мы должны скрыть от Советской власти самое ценное, а что подешевле — придется отдать. Помните, что нас строго покарают, если мы не сохраним все в тайне. Поняли?

— Поняли.

— Как не понять!

— Ну, приступим с благословения господа-бога.

Отец Павел размашисто перекрестился, достал заранее приготовленные мешок и толстую конторскую книгу, раскрыл ее и прочитал:

— Чаша-дароносица, серебряная, золоченая, с драгоценными каменьями, подарена купцом Сарафанниковым. Давай ее, староста!

Тимофей откинул парчовое покрывало, открыл дверки ларца, вынул три чаши.

— Вот эту в мешок, — сказал отец Павел и сделал карандашиком пометку в книге.

За чашей пошли в мешок большой серебряный крест с золотой цепью, золотые ложки для причастия, драгоценные сосуды для приготовления «крови и тела Христа». «Кровью Христовой» называлось церковное виноградное вино, стоявшее в алтаре в огромных бутылях, а «тело господне» пекли из пшеничной муки.

Покончив с укладкой в мешок золотой и серебряной церковной утвари, отец Павел молча вышел из алтаря, кивнул на большую икону.

— Придется начать с богородицы.

Степка приставил к иконостасу лестницу, залез, открыл стеклянную крышку иконы, обернулся на попа, ожидая приказаний.

— Скидай оклад! — скомандовал священник, и густой бас его гулко раскатился по церкви.

Степка подковырнул листовое серебро, оно легко отстало вместе с маленькими гвоздиками.

— Как же, батюшка, — произнес Тимофей, тяжело дыша. — Заметно будет, что оклад снят.

— А мы фольгой серебро-то заменим. В описи не указано, что оклад из листового серебра.