— Хорошо, папочка, — скромно сказала Ксюша, — я поберегу их для тебя.

Отец изумленно дернул себя за бороду, хмыкнул что-то невразумительное и скоренько умчался на свое совещание.

— По-моему, ты напугала отца, он даже не нашел, что ответить, — сказала мама, улыбаясь.

— Ничего, по дороге домой придумает. Он же Ермаков.

Мама отстранила Ксюшу, но не отпустила, а продолжала держать обеими руками за плечи.

— А ты растешь, детеныш, — удивленно сказала она.

— Ага. Папа говорит, что скоро тебя перерасту.

— Упрямая порой бываешь невыносимо, — не слушая Ксюшу, задумчиво продолжала мама, — и хвастунишкой…

— А разве плохо? Ермаковы все такие, и ты тоже.

— Нет. Я Сердитова. Мои предки из Ношуля, слыхала? Еще дед мой и прадед на Ношульской пристани грузчиками были, переваливали купеческие товары с подвод на баржи. А Ермаковы из Усть-Сысольска.

— И все равно ты теперь наша. Раз папа Ермаков и я Ермакова, значит, и ты тоже. Мама, а когда ты будешь меня учить думать? Сейчас?

— Можно и сейчас. И не надейся, что это так просто — раз, два — и готово. Для начала ты будешь каждый день тренировать мозг.

— А как это?

— А вот так: когда ляжешь спать, закрой глаза и представь, что ты смотришь кино про себя: как встала, как пошла в школу, что делала в школе… и так далее. Вспомни каждое слово, каждый поступок. И если в каком-то месте тебе вдруг станет стыдно за себя, значит, ты поступила плохо.

— Я тебе сразу скажу, — пообещала Ксюша.

— Если захочешь. Но самое важное, постарайся не повторять слово или поступок, за который тебе стало стыдно. Поняла?

Еще бы. Что же тут не понять. Вначале у Ксюши получалось неинтересно. Картинки были отрывочными, перескакивали, путались. Но со временем Ксюша научилась вспоминать плавно, одно за другим. Все, что случилось с нею днем, вечером словно оживало в мозгу, только быстрее, и виделось совсем по-другому. Будто вместо нее жила, бегала, ссорилась и мирилась совсем другая девочка, а сама Ксюша смотрела на нее со стороны, как в настоящем кино. Даже интереснее.

Светлый круг под торшером словно отделил маму вместе с креслом от полутьмы, в которой осталась Ксюша. И Ксюше показалось вдруг, что маме из ее светлого круга видны Ксюшины дела, что она просматривает их вместе с Ксюшей, разделяя на плохие и хорошие.

От этой мысли Ксюше стало зябко. Она натянула на ноги плед. Какая ерунда лезет в голову! Разве можно видеть чужие мысли? А если и можно, то Ксюше стыдиться нечего. Наташа сама виновата. Никто ее не просил молчать. Разревелась непонятно из-за чего. Интересно, почему Софья Петровна смотрела на Ксюшу дольше, чем на всех? А когда Ксюша села в автобусе одна, а Наташа совсем отдельно, даже не удивилась. Только спросила, и все. А вдруг она догадалась? Может, завтра подойти и самой все рассказать, чтобы Наташенька успокоилась?

Ксюша даже головой помотала, чтобы отогнать невеселые мысли. И зачем мама научила ее думать? Ничего в этом хорошего нет. Читала бы сейчас книжку или с мамой разговаривала, а то голова просто пухнет от всяких мыслей… Все-таки думать нелегко. Легче не думать.

Ксюша повернулась на спину и решила: «Вот возьму и не буду больше думать…» Есть же люди, которые никогда не думают. И на душе у них, наверное, всегда хорошо. И кто это только выдумал — думать? Может, рассказать маме про Наташу? И так она уже несколько раз спрашивала, почему это Наташи нет… Нет, пусть сначала папа позвонит, потом…

И тут в тишину ворвался звонок. Мама вздрогнула, клубок скатился на ковер, и белый кот Славик прыгнул на него из-под стола.

— Алло! Алло! Андрей, это ты? Что?! — Мама побледнела и переложила трубку к другому уху. — Да, да… Здравствуй… Я не волнуюсь. Когда? Вчера?.. Я приеду. Нет… Хорошо.

Ксюша ждала, что папа, как всегда, в конце разговора скажет: «Дай-ка Зайца на два слова» — и она услышит далекий папин голос: «Как жизнь, Зайчишка?» — «Нормально», — ответит Ксюша. «Мне без тебя плохо», — скажет папа. «И мне без тебя плохо. Приезжай скорей», — скажет Ксюша. И обоим станет хорошо от этих слов.

Но мама положила трубку и стала смотреть перед собой темными неподвижными глазами.

— Что случилось? — удивленно спросила Ксюша.

Мама молчала, словно мир вокруг нее перестал существовать. И тут Ксюша испугалась.

— Мама! — крикнула она. — Мама, что случилось?

Мама провела рукой по лбу и через силу улыбнулась.

— Ничего… ничего, детеныш. Завтра мы летим в Ленинград.

Испуг прошел сразу. В Ленинград! Папа обещал когда-нибудь потом, а тут вдруг сразу завтра!

— Ой, мама! Правда полетим? В Ленинград? Нет, ты скажи, скажи, правда?

Ксюше хотелось еще и еще раз услышать, что завтра, не «когда-нибудь потом», а именно завтра они полетят в Ленинград. Она подбежала к матери и принялась тормошить ее, забрасывать вопросами. Прыгала по комнате, гоняясь за нахальным Славиком. Кот не хотел отдавать клубок, за которым долго охотился, и закатил его под диван. Потом достала из-за шкафа пыльный чемодан и принялась обтирать его влажной тряпкой, чтобы тут же сложить вещи в дорогу.

А мама сидела в кресле, в стороне от суматохи, которую подняла Ксюша. Руки матери, обычно такие ловкие, лежали беспомощно на коленях, ладонями вверх. И Ксюша вдруг почувствовала, что мамы сейчас просто не было в комнате.

— Мама, да что с тобой? Ты боишься лететь? Тогда поедем на поезде. Другие же ездят.

— Что? Нет, нет. Нам надо лететь. Нам обязательно надо лететь.

Мама встала, отворила дверцу шкафа и начала снимать платья с вешалок и бросать их на спинку стула. Ксюша любила смотреть на мамины платья. Например, вот это голубое — мама сшила его на премию, когда цех перевыполнил план. Или коричневое с желтыми кружевами… Потом все знакомые спрашивали, из какого журнала мод мама взяла фасон. А мама сама его придумала. Но больше всего Ксюша любила мамин серый костюм. В нем мама была такой стройной и красивой, что все незнакомые люди принимали ее за Ксюшину старшую сестру.

— Мам, давай я сама его положу в чемодан, чтобы не помялся. Ты его все время там будешь носить, хорошо? Мам, а Ленинград на самом деле такой красивый, как в кино показывают? А папа нас встретит? Он обещал меня сводить в кукольный театр. И в зоопарк тоже сходим, правда? Мам, а Машка Митрохина говорила, что там…

Мама сгребла платья в охапку, села на стул и заплакала.

— Никуда мы не пойдем, детеныш… Папе сделали операцию аппендицита… срочную. Он сейчас в больнице…

Ксюша так и застыла с раскрытым ртом. Папа в больнице? Да этого просто не может быть. Она попыталась представить себе отца в белой комнате, на белой кровати под белым одеялом… и не смогла. Так не вязалась папина лохматая «буйная» голова, синие-синие насмешливые глаза и русая борода с грустной комнатой. Отец виделся ей на лыжах с красным от мороза лицом. Или с рюкзаком за плечами, в стеганой, прожженной у костра в тайге телогрейке; заросший, обветренный. Или… Да нет, просто и представить себе нельзя, что отец хоть пять минут улежит неподвижно в этой больнице.

— Нетушки, — убежденно сказала Ксюша, — папа не такой. Он не поддастся!

— Кому не поддастся? — переспросила мама.

— Докторам. Мало ли что они наговорят.

— Господи, детеныш… ну что ты городишь? Аппендицит — это аппендицит и ничего тут не поделаешь.

— Все равно, — упрямо сказала Ксюша, — папе этот аппендицит — раз плюнуть. Подумаешь, аппендицит… Перед новым годом папа сразу четыре зуба сверлил — и то ничего… Никаких докторов не испугался. И нечего говорить. Ермаковы не сдаются. Давай сюда платья, я уложу их в чемодан, а то совсем все изомнешь.