— Па, если человек сильный, а дурак, что с таким делают?
— Это кто же у вас такой?
— Федор Гнедых. Просто слова сказать нельзя, сразу дерется. Вчера меня так толкнул, что я упала и коленку ободрала. Он всех затолкал.
— Плохи ваши дела, — сказал отец, — тут и жаловаться бессмысленно.
— Почему? Скажем Софье Петровне, и все.
— Видишь ли, Заяц, Софья Петровна, конечно, его накажет. Но он-то все равно будет считать себя самым сильным. Ты же сама говоришь, что он дурак. Жаль, конечно, что класс у вас такой недружный.
— И неправда. У нас очень хороший класс.
Отец недоверчиво покачал головой.
— В дружных классах дураки не распоясываются.
В этот вечер по телевизору показывали соревнования по самбо. Отец, конечно, уселся болеть и усадил рядом с собою Ксюшу. Мамы дома не было, а отец не умел болеть один.
В центре экрана на ковре стояли два борца. Один широкоплечий, мощный, с бычьей шеей и маленьким лбом под косой челкой. А другой, стройный, тонконогий, с веселым хохолком на макушке.
— Па, ты за кого болеть будешь? — спросила Ксюша. — Я вот за того, раз он слабее.
— Это еще ничего не значит, — сказал отец, — тут главное тренировка, воля и еще вот это, — он постучал себя по лбу.
Ксюша даже не поняла, как это произошло, но победил тот, с хохолком. Отец развеселился.
— Видала? Что я тебе говорил?! Тренированный, волевой человек любую силу обуздает.
На ковре сражалась уже другая пара. Отец вскрикивал, хлопал себя по коленям, толкал Ксюшу.
— Ах, какой молодец! Нет, ты только посмотри, как работает, как работает, негодяй!
Но Ксюша не видела борцов. Перед ее глазами на экране телевизора боролись двое: она и Федор Гнедых. Вот Федор толкает ее плечом, глупо ухмыляется. Ксюша бросается вперед, захватывает его руку и — раз, раз! — небрежно бросает Федора на пол! Трах-бах! Федор на полу, красный, испуганный. Тут же перед всем классом он дает обещание никогда больше не гоняться за девочками по улице, не толкать их в лужи… А Ксюша стоит гордая, невозмутимая, и даже не смотрит на униженных мальчишек. Здорово! И не так уж это трудно. Нужно только заняться самбо. Вот тогда… тогда посмотрим!
На следующий день Ксюша взяла в библиотеке книгу «Борьба самбо». Наташа, конечно, удивилась и обрадовалась. Она сразу поверила, что Ксюша одолеет Федора, если захочет. Но сама изучать самбо отказалась наотрез. От одних подписей под картинками — «Переворачивание поворотом противника» или «Переворачивание опрокидыванием» — Наташа бледнела и закрывала глаза.
Книга была написана непонятно, но два приема — «бросок с захватом руки на плечо» и «бросок рывком за пятку изнутри» — Ксюше понять удалось. Она решила, что для борьбы с Федором вполне достаточно и первых двух приемов. Тренировалась она на Наташе, когда родителей не было дома.
— Ну, Гнедых, теперь держись! — заявила Ксюша в классе. — Скоро увидишь, не обрадуешься.
На четвертой тренировке Ксюша так дернула Наташу за руку, что Наташа потом две недели ходила с перевязанной рукой. Родители и Софья Петровна все спрашивали, где она растянула руку, но Наташа никому не сказала. Упала, и все.
Тренировки пришлось прекратить, а за это время родители Федора получили новую квартиру в Эжве, и Федор перешел в другую школу. Ксюша очень жалела, что не успела проучить драчуна. И хотя с той поры прошло уже целых четыре месяца, Наташа так никому и не проговорилась.
И даже тогда, под Новый год, когда Ксюша на зимних каникулах решила закалить волю и полезла купаться в ледяную прорубь на Сысоле, а потом провалялась с воспалением легких все каникулы и еще десять дней после каникул, Наташа тоже никому не сказала, отчего Ксюша простудилась.
Молчать она умела. Но сейчас-то совсем другое дело… Это посерьезнее, чем растянутая рука или ледяная прорубь.
Наташе, конечно, легче. Ей нечего бояться, раз у нее одни пятерки. А у Ксюши две двойки по арифметике; теперь хоть две пятерки подряд, все равно в четверти выше трешки не будет. И дневник весь в замечаниях… Нет, Наташа не скажет. Не может она сказать, раз у них дружба на всю жизнь.
— Кто же все-таки смотрел книгу? — продолжала допытываться Софья Петровна.
Все молчали. Ксюша тоже.
— Да-а, — грустно сказала Софья Петровна, — а я-то думала, что в моем классе учатся самые честные и смелые ребята… Неважные из вас получатся пионеры. Ведь это «Книга Почета», ею так дорожат, так гордятся. А мы пришли в гости и… стыдно!
Тут Наташа подняла голову и с отчаянием взглянула на учительницу.
— Я смотрела…
По комнате словно пронесся ветер. Все зашевелились, зашептались. А Петька Григорьев громко сказал: «Во дает, тихоня!»
Софья Петровна даже не удивилась. Нахмурилась слегка, будто сердилась, что Наташа долго не признавалась.
— И случайно порвала?
Наташа отрицательно замотала головой. На порванный лист капнула слезинка.
— А может, оно и было порвано? — предложил Григорьев.
— И правда, Софья Петровна, — подхватили ребята, — может, кто еще до нас порвал? Ласточкина, перестань плакать, никто на тебя и не думает.
Софья Петровна молча смотрела на ребят, точно собралась наконец разглядеть каждого в отдельности. Ксюша с ужасом почувствовала, что глаза учительницы дольше всех задержались на ней. А может, это только показалось? Наташа же не выдала…
— Ну, что ж… все может быть, — наконец сказала Софья Петровна. — Я верю, что вы всегда говорите мне правду, какая бы беда ни случилась. Потому что любую беду можно исправить, кроме… кроме трусости. Кто бы это ни сделал, мы увидели первыми и должны все исправить. А уж потом придумаем, как помочь беде по-настоящему. Петя, напротив дверь бухгалтерии, попроси клей.
Пока ребята были на экскурсии, на улице задул ветер и поднялась метель. Небо и земля слились в снежной круговерти. Мокрые хлопья залепляли глаза, забивались в рот. Ребята подняли воротники и побежали к проходной.
Ксюша догнала Наташу у выхода из цеха и взяла под руку.
— Молодец, я знала, что ты не выдашь.
Не отвечая, Наташа вырвала руку и быстро пошла вперед, оскальзываясь с заледенелой дорожки в снег. Решительность, с которой Наташа вырвала руку, была так не похожа на обычное Наташино уважительное отношение к подруге, что в первую секунду Ксюша решила: обозналась, приняла за Наташу кого-то другого. Она помчалась вперед, налетела на Митрохину, та упала в сугроб и закричала: «Ты чего, Ермакова, совсем уже?!» Но Ксюша неслась вперед, догоняя подругу. Она нагнала Наташу у выхода.
— Ты что, обиделась? На тебя же никто не подумал!
— Не в этом дело, — не поворачивая головы, сказала Наташа.
«Здрасьте! А в чем же тогда дело? Да что это приключилось сегодня с Наташей. Просто с ума сойти можно». Ксюша забежала вперед и остановилась, не давая Наташе пройти.
— Тогда сказала бы, что я порвала. Сама же промолчала…
Наташа подняла голову и в упор посмотрела на Ксюшу:
— А я не ябеда… Если ты струсила…
— Ты что, обалдела?! — возмутилась Ксюша. — При чем здесь струсила? Просто у меня и так замечаний много и двойки еще…
— Все равно, — сказала Наташа, — пусти, я пройду.
Ксюша ступила с дорожки в снег. Она все еще ничего не могла понять. Ведь они же подруги. Настоящие…
— Вот ты, оказывается, какая, — с горечью сказала Ксюша, — а я-то думала… Ладно, не думай, не заплачу. Я и сама могу Софочке сказать все. Пусть даже меня в пионеры после этого не примут. Этого ты добиваешься, да?
Наташа оглянулась, хотела что-то сказать и не сказала. Только провела варежкой по лицу, стряхивая снег.
Автобус ждал ребят возле ТЭЦ, на том же месте. Снег навалил сугроб на крышу, намел белые холмы возле колес. Шофер открыла переднюю дверь, и ребята ворвались в тепло вместе с ветром и снегом.
