– Негоже коннице нести только сторожевую службу. А если первыми штурмовать врага? И задействовать сразу и конницу, и пехоту?

– Толково и верно придумано, ничего не скажешь. Ох, и светлая у тебя голова, Яков Куденетович. Я всегда это говорил государю, – уважительно произнес Одоевский и лукаво прищурился.

– Уж не ты ли похлопотал о моем назначении? – подыграл ему Черкасский, прекрасно зная, что назначен он воеводой Стрелецкого полка благодаря его личным заслугам перед царем. Однако же он решил похвалить Одоевского, помня, что всякое доброе слово или услуга рано или поздно где-то сторицей окупятся.

Одоевский самодовольно хмыкнул и огладил бороду.

– Не без этого, Яков Куденетович. Не без этого…

– Ох, и спасибо, товарищ мой. Век не забуду. А если и надо и за тебя при случае замолвлю словечко, – так обменявшись любезностями и оставшись при этом весьма довольными друг другом, старые вояки продолжили свой разговор.

– Потешу царя, а заодно и сам погляжу, что выйдет, – с воодушевлением произнес Черкасский, и его небольшое подвижное лицо загорелось румянцем.

– И то верно! Твой зоркий глаз все заприметит, любой промах или ошибку, – нахваливал Одоевский Черкасского.

– Не перехвали меня, Никита Иванович. А то вознесусь, как горный орел на вершины, гордыня опять же одолеет, разленюсь да все брошу.

– Не бросишь. Не сможешь. У тебя душа такая, что не сможешь, – ухмыльнулся Одоевский. – Грех таиться, а только ведь завидую я тебе сейчас, Яков Куденетович. Ведь я и сам, когда служил, порой ломал голову, как пехоту и конницу так построить и действовать, чтобы в бою победить и потерь было поменьше. И до того, что ты сейчас мне рассказал, ни в жизни бы не додумался. А то ведь истинно, наши-то всадники мчатся на врага, как скаженные, пугают, и бьются, как крымцы, только лучным и огненным боем. А толку от атаки – с гулькин нос. Противник-то бежит, а наши-то хитрецы тут и бросают их преследовать, и давай грабить чужие обозы. А это ж как? Стыдно. А если атаку-то отобьют, то наши служивые повернут назад и скачут обратно в пехоту. Либо в обоз, либо вообще с поля боя, да и прячутся, будто зайцы под кустами и скирдами.

Они еще разговаривали, когда вдруг резко хлопнула об стену распахнувшаяся дверь, и стражники рынды отскочили в стороны, и Ртищев вылетел из царевой горницы. Проходя мимо сидящих на лавках бояр, он ни на кого не глядя, проследовал дальше с сердитым надутым лицом. Одоевский и Черкасский проводили его взглядом. Когда он скрылся, оба с пониманием переглянулись.

– Поди, партию проиграл, вот и злится. Подумаешь, дело на пустячок, – снисходительно промолвил Одоевский, поймав себя вдруг на мысли, что не испытывает к выскочке Ртищеву, не удостоившему его взглядом, ни малейшей досады. Не то, что раньше. «Старею…», – подумал Никита Иванович с легкой иронией и спокойной грустью.

Из царской палаты вышел боярин Романов, велел войти.

– Когда отправляешься в путь? – спросил у Одоевского государь Алексей Михайлович.

– Как только позволишь, государь. Но хотел бы уже сегодня отправиться.

– Не буду удерживать, – кивнул государь и, потеплев взглядом, промолвил. – Присядь-ка. Чаю, что неспроста ты с утра пожаловал, рассказывай, что за дело?

– Дело вроде бы пустяковое. Но без твоего высочайшего милостивого соизволения все же не обойтись. Зачастили ко мне из приказов дьяки с челобитными. Каждый день по несколько человек приходят и в ноги кланяются. Выспрашивают, как теперь им судить еретиков и богохульников по новому Уложению? Опасаются, что если суды и наказания в государевых приказах вершиться будут, то, дескать, не сможет судья понять, виновен священник или нет…

– Обращение мое со святыми отцами – это дело такое, особенной государственной важности. К ним с той же ложкой, как к общей каше не подойдешь. Тут надо действовать с умом и по-хитрому. Чтобы все остались довольны, и польза была. Да только что я могу сказать… Вы там сами в своей комиссии главы-то эти сочиняли. Откуда ж мне знать, что да почем, – ехидно напомнил государь. – И Никон предупреждал, что не поймут. Вот теперь и выпутывайся.

– Уже знаю, что делать.

– Сказывай.

– Надо создать специальный приказ по церковным судам, и назвать его Монастырским. Чтобы тяжбы духовных лиц рассматривались только в нем. Тогда и нам волокиты меньше, и глядишь, протопопы и дьяки успокоятся, – сказал Одоевский и с надеждой взглянул на царя.

– Вот вместе с патриархом Иосифом и отцами все обсудите, а потом мне и доложите, что решили. Там видно будет, – сказал государь. – Сколько приказов уже получили Уложение?

– Все, но есть несогласные, – осторожно промолвил Одоевский.

– Кто ропщет?

– Протопоп Аввакум.

Алексей Михайлович нахмурился.

– Аввакум – известный баламут и смутьян. Никак не пойму, чего добивается.

– Иные баламутят, чтоб славы себе и людской молвы раздобыть. Истину говорите, что надо со священниками посоветоваться, а заодно узнать у них про Аввакума, – осторожно молвил боярин.

– Если он супротив патриарха и митрополитов в московских соборах злые речи ведет, за это будет сурово наказан. Я распоряжусь, – отрывисто произнес государь. И благодушное лицо его помрачнело.

Одоевский согласно кивнул.

– Тебе, великий государь, вольно и думать, и должно решать. Знаю, что народ тебя боготворит, как отца и заступника. Вот и Никон как приехал в Новгород и сразу стал свои порядки там устанавливать. Народ сразу не понял, поверил, ходили к нему толпами, слушали проповеди, а потом сторониться начали – уж больно крут и властолюбив новый митрополит. Еще через верных людей знаю, что протопопы и дьяки новгородские и великолуцкие жалуются патриарху Иосифу, что рукоположили Никона в нарушение правил, на место живого митрополита Афония.

– То, что митрополит строг и благочестив, для государства и народа полезно, и среди бояр будет меньше лихоимства, – ответил государь. – А то, что миряне своего митрополита боятся и сторонятся – плохо. Об этом я ему напишу в письме.

Алексей Михайлович после отъезда Никона понял, как ему не хватает дружеского общения с ним, его дельных и точных советов. С боярином Морозовым царь теперь почти не общался, не в силах простить ему поджог Москвы и в тоже время испытывая непонятное чувство вины перед ним. Это была своего рода опала, напоминавшая о их разрушенной дружбе и подорванном доверии между когда-то близкими и родными людьми.

Алексея Михайловича и Одоевского отвлекли от разговора раздавшиеся за дверью голоса бояр.

Государь резко поднялся, давая понять, что разговор окончен. Встал и Одоевский. Поклонился государю и, прощаясь, сказал:

– Великий батюшка государь Алексей Михайлович, не сердись, если по неразумению и дурости сказал, что не так. Более всего не сердитесь, что мало погостил у тебя. Поеду в Москву, если позволишь.

– Поезжай, Никита Иванович. Не буду удерживать, – тепло улыбнулся в ответ государь, – знаю, мои царские потехи тебе не по душе. Ну Господь с тобой. Я не сержусь.

В пятницу ранним утром в воздухе влажно парило, обещая очередной теплый день и приближающуюся грозу. Вдалеке от дворца видно, как клубится над заливными лугами белесый туман. Иногда слышатся звуки рожка и резкий свист бича пастухов, гонящих из деревень стадо. Природа уже проснулась, но ещё как будто нежится, пребывая в самой сладкой и сонной истоме, которая бывает только по утрам.

Дверь в Переднюю палату Коломенского дворца была чуть приотворена. Дневной свет с улицы косо проходил через оконный разноцветный раствор, освещая драгоценный дубовый пол, выложенный шашечками.

Алексей Михайлович только проснулся и лежал на постели, иногда зевал, аж скулы сводило и слезу из глаз вышибало. Спать ему больше не хотелось, вставать – тоже лениво. Он взглядом обвел стены спальни. Жены нет, ушла к маленькому сыну в соседнюю горницу и пока не возвращалась.

Наконец, Алексею надоело бесцельно лежать и, приподнявшись, он потянулся к стоявшему рядом полированному низенькому столику. Достал из длинного узкого ящичка сшитую в несколько страниц тетрадку. Откинулся на пуховые подушки и начал пролистывать. В заветной тетрадочке он уже в конце зимы набросал план действий на лето по садоводству и огородничеству. О существовании заветной тетрадки никто, кроме жены, не знал. Постельничий Федька Ртищев, может, и догадывался, но молчал. «И правильно, а то мигом по носу щелкну», – довольный подумал Алексей Михайлович и прочитал последнюю запись, сделанную во время разговора с Одоевским. Боярин звал его погостить в Галичской вотчине и подавал на его имя челобитную о добавлении еще двух полян в эту вотчину, для расширения имеющихся бортнических угодий.