Государь благосклонно и задумчиво поглядывал по сторонам, и Феодосия догадалась, что сегодня у того благодушное и умильное настроение.

Издалека было видно, как к государю на коне подъехал боярин Никита Иванович Одоевский, оставшийся управлять Москвой во время отсутствия царя. Боярин был одет по-дорожному: скакал много верст из Москвы. Пока он докладывал, наклонившись к государю, лицо последнего все больше хмурилось.

Позади Алексея Михайловича на сильных жеребцах в ратной сбруе ехали бояре, окольничие, думские люди, стряпчие и еще дворяне по трое в ряд. Государев обоз сопровождали постельничий, семь молодых дворян, кареты с боярынями и дворянскими женами, телеги с продовольствием и всем необходимым для охоты. Замыкали шествие стрельцы, которые держали в руках пищали, сабли и бердыши. Через их плечи были перекинуты «берендейки»: одинаковые ремни с деревянными пенальчиками для пороховых зарядов. Некоторые молодцы держали в руках охотничьи рожки, в которые гулко и празднично трубили, нарушая громкими звуками природную гармонию.

Всадники и кареты скрылись. И теперь только ветер гулко шумел, запутавшись в кронах деревьев.

Феодосия стояла на поляне, посреди окружавших ее высоких кленов, густых раскидистых елей, зеленых берез и рябин, слушала, как гулко, шумно и радостно гудят качающиеся на ветру кроны деревьев, взволнованно трепеща и пробуждаясь к новому дню. Сердце боярышни чутко впитывало окружающую первозданную естественную красоту леса, чарующее пенье и щелканье птиц.

«Да разве же может какой человек превзойти всю эту дивную красоту и величие матушки природы? Даже если бы это был сам государь», – подумала боярышня. И, как будто откликаясь на ее мысли, из чащи вновь донеслось такое нежное и переливчато токующее птичье пение, что сердце чуткой ко всякой фальши девушки взволнованно вздрогнуло навстречу этим жизнерадостным звукам и затрепетало.

Постояв какое-то время, она плавным движением забросила за спину выбившуюся из-под платка русую косу и деловито полезла в малинник.

Наполнив доверху свои лукошки ягодой, Феодосия позвала мирно дремавшего в траве Трезора и пошла к полю.

Солнце стояло уже высоко и припекало. Под ленивыми порывами нагретого на солнце ветра медленно колыхались духмяные луговые травы и медоносные цветы. Жужжали над ними трудолюбивые пчелы, гудели шмели, порхали бабочки и стрекозы. Над полем низко летали ласточки и стрижи. Со стороны реки доносились оживленные голоса, кто-то затягивал долгую песню, слышался смех, чьи-то переклички. Это крестьяне, не дожидаясь общего выезда на сенокос, расположившись на привал с бабами, девушками и грудными младенцами, косили траву. По полю за косцами шли крестьянки. Уверенными взмахами грабель они трепали скошенную траву, чтобы солнце и ветер могли хорошенько ее просушить.

Феодосия увидела, как из леса к деревне по полю потянулась вереница усталой, одетой в простую светлую одежду молодежи. Парни и девушки возвращались парами и гуртом, выводя чистыми, звучными сильными голосами протяжные песни.

– Ау! Феодосьюшка! Ты где, сестрица? Ау! – зазвенел над васильками с ромашками взволнованный девичий голосок.

И вслед за этим, быстро-быстро замелькала в высокой траве пшеничная коса и белый плат. Растревожилась и взмыла кверху овсянка, высиживающая среди густых и цветущих трав птенцов. Её вспугнул стремительный бег крепких загорелых ног, шелест пряных и душных трав, покорно прильнувших к развевающемуся сарафану бегущей девушки.

– Ау, Евдокия! Иди сюда! Я здесь. Ау! – отозвалась Феодосия и поднялась с примятой травяной ложбинки, на которой до этого беззаботно лежала, любуясь лениво плывущей вереницей облаков.

– Вот ты где спряталась! А меня Марья Ильинична за тобой послала! Пока шла с краю просеки, смотри, сколько земляники отыскала! – запыхавшись, выпалила Евдокия и с сияющим от счастья лицом протянула лукошко, полное сочных крупных ягод. Феодосия бережно взяла и, спрятав в траву, прикрыла сверху большим листом лопуха.

– Садись, посиди. Маленько отдохнешь, и будем собираться, – предложила она и стянула платок. Привычным движением быстро переплела косу и закинула за спину. Лицо ее разрумянилось. На висках блестели бисеринки пота, грудь ходила ходуном под льняной рубахой, поверх которой надет голубой сарафан.

Сестры Соковнины были неуловимо похожи друг на друга. Обе – высокие, русоволосые статные красавицы. Черты лица старшей Феодосии казались более тонкими, строгими и одухотворенными. В ее темно-синих великолепных глазах можно было утонуть, как в глубоких омутах – столько в них таилось нежной задумчивости, суровой сдержанности и непонятной печали.

Младшая Евдокия – еще совсем девчонка. Но и она уже красавица. У нее было милое и простодушное лицо. Глаза смотрели на мир и на людей доверчиво и непредвзято, они горели задором и жаждой жизни. Евдокия – юная, наивная и доверчивая боярышня, во всех поступках старалась подражать старшей сестре.

– Жарко-то как! – посетовала она, вздохнула и присела на травку. – А я тебя вначале в лесу среди девушек искала. Потом меня Глаша надоумила, что ты в поле пошла жаворонков слушать. Что ж ты одна ушла? Я бы с тобой пошла. А то вдруг, медведь из-за дерева выскочит! – пошутила Евдокия.

– А ты меня, такая махонькая птичка-невеличка, спасла бы? – спросила Феодосия и ласково посмотрела на сестру.

– И спасла бы! – убежденно отозвалась та. Глаза ее блестели искренностью и отвагой.

– Ох ты какая храбрая, – похвалила Феодосия, – но меня защищать не надо. Не боюсь я ни волков, ни медведей. Иной человек в худой час и страшней медведя. А медведь – что? Зверь лесной, бесхитростный. У меня против него и заветное слово припасено, – увидела округлившиеся и восхищенные глаза сестры и снисходительно улыбнулась. – Послушает мишка косолапый мое слово, и в лес к себе пойдет потихонечку.

– А мне скажешь это слово? – затаив дыхание, спросила Евдокия. Она с восторгом и обожанием смотрела на сестру.

– Ох ты моя пигалица. Конечно, скажу! – Феодосия улыбнулась. – В другой раз. На-ка! Возьми платочек. Водицы то не хочешь испить?

Она протянула руку и заботливо, по-матерински, поправила выбившуюся из расплетенной косы Евдокии светлую влажную прядь, заведя за маленькое ухо. Не глядя, пошарила рукой в траве и, достав припрятанный от солнца кувшин с водой, бережно подала. С улыбкой смотрела, как Евдокия пьет.

– Вот и хорошо, – проговорила она, после того, как Евдокия прилегла рядом с ней на примятую и душистую траву.

Сестры лежали, прикасаясь, одна русоволосая головушка к другой и любовались опрокинувшимся на них бескрайним голубым простором с медленно плывущими по нему облаками, и их молодые пылкие сердца переполняла любовь к родному краю. Да и как можно не любить все эти бездонные, распростершие над ними свои объятия великолепные русские просторы! Кажется, что здесь и там на горизонте навсегда слились в дружеском поцелуе и эта щедрая русская земля, и это безбрежное синее небо, и уже никогда более не смогут они существовать друг без друга, наполняя души людей невероятным восторгом, воодушевлением и радостью жизни.

– Расскажи, что в дворцовых хоромах? – спросила Феодосия. Она приподнялась и, опершись головой об локоть, с интересом посмотрела на сестру.

– Царица проснулась и помолилась, к ней бояре пришли, здороваться. Я в светелке сидела, в окошко выглядывала. Вдруг вижу, батюшка наш Прокопий Федорович вместе с боярином Морозовым на крыльцо поднимаются. Глеб Иванович весь такой важный, в нарядном кафтане. За батюшкой нашим идет, а сам по сторонам зорко, как коршун поглядывает. Тебя, Феодосьюшка, поди высматривал. Их матушка наша, царица Марья Ильинична хорошо приняла, приказала меда белого с коврижками на серебряном поднести. Потом взошли они к царице в светелку. И Марья Ильинична тоже. А как зашла в светлицу, так всем своим боярышням велела выйти оттуда. И мне тоже велела. Батюшка меня по головке погладил, как девочку маленькую. Потом они между собой долго о чем-то совещались. А после уж Глеб Иванович обратно-то вышел на крыльцо, обратился к входу и в пояс от души поклонился. Его наш батюшка провожал. Сам-то боярин Морозов как рубль новехонький весь, так и светился. Довольный. Я у батюшки потом выспрашивала, зачем к царице боярин Морозов-то приходил? Мне же интересно! Да батюшка наш хитрый такой, отмолчался… – в голосе Евдокии промелькнуло сожаление. Она с жадным любопытством всмотрелась в задумчивое лицо сестрицы. Ей было интересно, как та отреагирует на важное известие.