Вот сообщение современника, которое дает некоторое представление о жизни и быте калмыков в те времена: «…Кибитки ставили обычно вдоль рек. Они имели коническую фигуру из шестов… а все сие прикрыто толстыми войлоками… Калмыки собою коренасты и чрезвычайно сильны. Лицо имеют широкое, нос плоский, глаза маленькие черные, но весьма острые. Одежда их очень проста, она состоит в кафтане из бараньей кожи, который подпоясывают они кушаком, в малой круглой шапке подбитой мехом с шелковою красною кистью… и в сапогах. Все они бреют голову, выключая одну прядь волосов, которую заплетают и носят назади. Они вооружены стрелами, саблями и копьями, коими действуют с великим проворством. Они храбры и отважны… Как они с утра до вечера на лошади, то и неудивительно им быть хорошими ездоками. Стада их состоят в верблюдах, конях и овцах…»

Что касается хана Аюки, то еще в 1710 году он обязался не только быть в послушании у русского государя, но и защищать Казань, Астрахань, Саратов, Уфу, Терский берег и все низовые города от прихода всяких неприятелей, за что Аюке обещана была царем Петром помощь против башкир, киргизов, крымцев и других соседей… Действительно, в следующем году Аюка исполнил свое обязательство. Он послал своего сына Чакдор-Чжаба с двадцатью тысячами калмыков к генерал-адмиралу Апраксину, когда тот ходил приводить в чувство разбойную Кубань. Тогда калмыки погуляли на славу, забрав в плен тысячи татарских жен и детей, множество лошадей и скота. Теперь же кубанские татары пришли на Волгу, чтобы поквитаться за былые обиды.

Налет татар был, по своему обыкновению, стремителен. При этом татары не слишком разбирали, где калмык, а где русский, – грабили и гнали в полон всех, кто попадался им на пути к калмыцким улусам. При первом же известии о набеге калмыцкие семьи начали откочевывать в дальнюю степь. Но успели уйти, конечно, далеко не все. Татары доскакали до бывшей ставки Аюки Красного Яра, разорив несколько больших калмыцких становищ.

При этом они захватили кибитку самого Аюки со всем имуществом, что считалось позором для хана. Не ожидавшие столь стремительного набега, калмыки достойного сопротивления не оказали и разбежались. Сам же Аюка с сыном Чакдор-Джабой и военным советником подполковником Немковым прискакал в Астрахань под защиту стоящих там солдат Бековича.

– Бери своих солдат и гони в степь бить вероломных татар! – кричал Ауюка Бековичу, нагайкой потрясая.

Бекович к стенаниям хана отнеся холодно:

– Ежели я своих солдат в степь погоню и их там перебьют, то с кем я пойду в закаспийские пески! О войне с татарами мне царем ничего сказано не было, а вот идти в земли закаспийские велено. Посему ты, хан, лучше собирай своих батыров и езжай сам защищать свои улусы!

– А, проклятый мангас – пожиратель людей! – кричал в ярости Аюка. – Я тебе это еще припомню! Еще вспомнишь старого Аюку и поплачешь слезами кровавыми!

Стеганул ногайкой коня и умчался в степь, только пыль столбом. Тогда Бекович над угрозами Аюки только посмеялся…

Но ускакал Аюка ненадолго. Скоро калмыцкий хан вернулся в Астрахань, где и просидел за крепкими стенами до конца татарского нашествия.

Впрочем, Бекович все же полки свои с места сдвинул и уже одним этим движением заставил кубанских татар убраться восвояси. Из донесения подполковника Немкова: «Князь Александр Бекович своим охранением стоя сам за юртами на карауле сутки, а не уступя от строю, был четвертые сутки, не имея себе малого покоя, и хан, и калмыки спасение получили им же…»

Следствием похода Бахты-Гирея стал разгром ряда калмыцких улусов и увод многих захваченных на Кубань в рабство. Историки приписывают, что данное событие явилось причиной не только некоторого последующего охлаждения хана Аюки к России, но и причиной его личной мести князю Бековичу.

С весны 1716 года в Астрахани шли приготовления к грандиозному каспийскому походу. В качестве военной силы Бековичу были выделены стоявший в Астрахани Руддеров полк и прибывший из Казани Пензенский полк. Чуть позднее из Воронежа прибыл полк Крутоярский. Эти полки, во главе со своими командирами, должны были стать основой гарнизонов будущих крепостей на восточном побережье Каспия. Казаков было решено оставить в Астрахани, так как при перевозке было бы слишком много мороки с лошадьми.

В экспедиционный отряд, помимо всех иных, были определены даже два инженера (для изменения русла той же Амударьи, если и в этом надобность станет), а также два купца-маркитанта (для неизбежных дел торговых).

Дел, разумеется, всем было невпроворот, нашлось оно и для поручика Кожина, которого Бекович привлек к подготовке судов. Дело в том, что бывшие в его подчинении реестровые капитаны Лебедев и Рентель по разным причинам оказались недееспособны: первый болел всяческими недугами, а второй находился в нескончаемом запое. Отказываться от княжеского поручения Кожин не стал, так как считал, что его участие в снаряжении судов действительно необходимо, да и в своих знаниях и силах был уверен.

Следует сказать, что объем работ действительно предстоял Кожину преогромный. Готовить флотилию следовало исходя из расчета, чтобы можно было принять на борт до четырех с половиной тысяч человек, полуторагодовой запас провианта, а также артиллерию, припасы для двух крепостей, а кроме этого, строительный лес и дрова. И все это приготовить за каких-то шесть недель.

– Поставленная вами задача почти невозможна! – гордо ответил поручик, когда Бекович объявил ему свой приказ. – Но не думайте, что русские моряки не могут сделать невозможного, а потому будет у вас через шесть недель все, что требуется!

Весь отведенный срок для подготовки флотилии Кожин практически не спал. Приткнется где-нибудь на палубе под бортом, накинет на себя епанчу и подремлет пару-тройку часов, вот и все. Остальное время работа, работа, работа.

Хотя большой задел в судах был уже сделан, мелкие рыбацкие астраханские верфи не могли строить суда в столь огромном количестве. Посему пришлось собирать все, что держалось на плаву, от самой Казани. Первым делом починили наиболее крупные суда будущей флотилии – четыре шнявы и три бригантины. Кроме того, привели в порядок и шесть имевшихся в Астраханском порту шхун (или, как их тогда величали, шкоутов). Еще десяток шкоутов достроили. Кроме сего, насобирали по всей Волге восемнадцать малых плоскодонных шкоутов. Особенно хороши были малые шкоуты, ранее перевозившие соленую рыбу, так как от соли корпуса их становились крепче дуба. Пригнали еще и четыре десятка старых бусов-рыбниц. На таких бусах хаживали по Хвалынскому морю еще дружинники былых эпох.

На постройку новых судов шел не самый лучший сосновый и еловый лес. А что поделать? На верфях Кожин, правда, нашел немного крепкого персидский дуба – темир-агача, но его было слишком мало, и дубовые бревна он выделял лишь на самые крупные суда. Грамотных мастеров также не хватало, а потому многое делалось просто на глаз. Судовой набор крепили по большей части деревянными нагелями и в меньшей – железными гвоздями. Под ютом оборудовали каюты-закуты для капитанов, а в корме камбузы с русскими кирпичными печами. Чтобы мелкие суда стали более мореходными, Кожин распорядился обшивать их плоскодонные днища дополнительным деревом, крепя доски меж собой скобами. Выглядела сия конструкция не слишком эстетично и весьма неуклюже, но зато суда стали более мореходными.

В особой тетрадочке Кожин высчитывал водоизмещение каждого из своих судов, определяя, как втиснуть в них тысячи людей и тысячи пудов груза. Большие трехмачтовые марсельные шкоуты перевозили до 30 тысяч пудов груза, и малые крюйсельные-двухмачтовые брали до 6 тысяч. Настоял Кожин, чтобы на уходящие суда были взяты несколько корабельных мастеров и ремесленников – мало ли что может случиться в дальнем море!

В назначенное время Кожин доложил, что флотилия к погрузке людей и припасов готова. Семь с лишним десятков вымпелов стояли у астраханских пристаней, просмоленные и покрашенный, с полным рангоутом и вытянутым такелажем.