Свято соблюдал Пушкин этот прекрасный народный обычай в Михайловском, как, впрочем, соблюдал и многие другие народные обычаи и обряды. Мне кажется, что будь на то у поэта власть, он скупил бы всех птиц, посаженных людьми в клетки, и выпустил их на свободу.
ЖИВЫЕ ЭКСПОНАТЫ
Из окна своего кабинета, вероятно, не раз Пушкин наблюдал за веселой белобокой птицей сорокой, разорительницей чужих гнезд — мастерицей жить за чужой счет. Эту птицу можно встретить в Михайловском повсюду: и возле ворот на усадьбу, и у крыльца дома-музея, и около ларька, где торгуют сувенирами. Она падка на всё, что плохо лежит, — карандаш, монета ила носовой платок… Зазевается какая-нибудь старушка, положит свою сумочку на садовый диван — сорока тут как тут и даже пытается лапками открыть замочек…
«Скачет сорока возле дома — гостей пророчит», «На своем хвосте сорока дому вести приносит», — говорит народная примета. Пушкин хорошо знал эту примету. В незаконченном стихотворении «Стрекотунья белобока», датируемом 1829 годом, он говорит:
Стрекотунья белобока,
Под калиткою моей
Скачет пестрая сорока
И пророчит мне гостей…
Он любил хаживать к «пруду под ивами». Долго смотрел на его спокойные воды, разглядывая то карасей, весело справлявших свой свадебный обряд, то ворону, охотившуюся за малыми утенятами, то уток молодух, плывущих за крошками хлеба, которые кидал им дворовый мальчик. Утки резвились и громко хохотали: «Кхря-кхря-кхря!» Он в ответ им ловко подражал, и они. вместе хором крякали и потешались. Смотря на их игры, он чувствовал себя веселым, как птица. Так весело ему не бывало никогда.
Потом, в тридцатых годах, когда мечты о свободной, независимой жизни в деревенском поместье — «обители трудов и чистых нег» — получили у Пушкина особенно устойчивую форму, он с грустью вспоминал в своих «Отрывках из путешествия Онегина» об этом чудном уголке природы и его птичьем раздолье…
Много лет я держал дома чижей, синиц, голубей и канареек. Канареек растил, чтобы потом поместить их в светелку няни в качестве музейного экспоната. Моя канарейка Таня научилась петь под аккомпанемент фортепьяно и гитары. В ее песне ясно слышалось человеческое — «люли, люли, люли…» Она любила мое доброе слово, постоянно обращенное к ней и утром, и днем и вечером: «Пичужка моя!..»
В экспозиции музея Таня пробыла недолго, меньше недели: ее буквально замучили своими ласками посетители… Теперь в светелке осталась от Тани пустая клетка, сделанная мною по старинному образцу…
«ЧУВСТВА ДОБРЫЕ»
Когда в 1962 году замечательный русский художник Сергей Тимофеевич Коненков приезжал в Михайловское, он как-то по-особому слушал здешних птиц. Он долго смотрел на игру голубя турмана в небе, на купанье белых голубей в пруду, а прослушав пенье канарейки Тани, растрогался чуть не до слез и сказал: «Знаете, про что здешние птицы пели Пушкину? Они пели ему про „чувства добрые“, про рай, дорогу в который он искал всю свою жизнь. Михайловское и было для него раем. Незадолго до смерти он это хорошо понял, и стремился только сюда. Лучше Михайловского он на всем свете места не нашел. Теперь его тень постоянно на страже у входа в этот рай… Вот что такое, Михайловское!..»
Птицы хорошо отличают доброго человека от злого.
Пушкин был добрый и доверчивый человек и не мог не любить птиц, и они не могли не быть доверчивы к нему.
Вероятно, и при Пушкине в Михайловском огороде стояло чучело, чтобы отпугивать воробьев. Стоит оно и теперь, в виде этакого молодого столичного прохиндея: шест, на шесте куртка и штаны в модных заплатах, на голове грива, на гриве шляпа, а в кармане куртки поселилась… синица, и сейчас торчат из этого кармана головы орущих пичуг… Экое диво!
На усадьбе Михайловского вечером горят фонари. А в фонаре сидит на своем гнезде мухоловка. Хоть ей и жарко, но вольготно, и тепло птенцам, и не страшно, что ворона схватит и разорит ее семейство.
В Михайловском всё испокон веков. И в этом неповторимость сегодняшнего заповедного места.
Куда бы вы ни пошли, всюду птица — добрая, доверчивая к тем людям, для которых Пушкин и всё пушкинское священно и неприкосновенно.
В центре усадьбы, там, где летом бывает почти полмиллиона паломников, растут густые кусты шиповника, жасмина, сирени, дикого винограда. За ними хорошо ухаживают, и они всегда в своей полной красе. И не удивительно, что почти в каждом из них летом живут и гнездятся птицы.
Однажды я сделал большую глупость. Обнаружив гнездо дрозда в кусте жасмина, растущем неподалеку от домика няни, я решил показать его публике во время экскурсии. Я подвел экскурсию к жасмину и, как фокусник, раздвигая ветви его, сказал: «А теперь, дорогие друзья, посмотрите, что тут делается!» Публика была в восторге. А к птице пришла беда. Ее гнездо стали показывать другие экскурсоводы. Иные стали пальцами трогать гнездышко… Одним словом, началась суета, и дрозд покинул свое гнездо.
А разве неудивительно, что дикие утки, много лет кряду выводящие утят в зарослях ганнибаловского Черного пруда, после того как птенцы вылупятся, уводят их по Еловой аллее к месту своего постоянного пребывания — реку Сороть или озеро Кучане. Обычно это случается в день Пушкинского праздника поэзии, когда по аллее, как по Невскому проспекту, бежит несметная толпа людей. Все спешат, ничего не замечают, гонятся за пролетающим экскурсоводом… И среди этой толпы — семья молодых утят, важно шествующих к реке. Иные люди и замечают это чудо, но им кажется, что так здесь всегда, что, мол, это один из заповедных, постоянно действующих пушкинских экспонатов!
На околице Михайловского всегда немноголюдно. Она так велика, что и тысяча человек на ней малоприметна. Такое редко где увидишь, разве что во сне. Здесь всегда спокойно и ласково. В особенности в час, когда день подходит к концу и наступает вечер, когда засыпают воды, травы, деревья. Лишь на лугах таинственно перекликаются дергачи. В небе спешат какие-то большие снежно-белые, поразительной красоты птицы, — это аисты. Дом аиста на высокой, очень старой, еще ганнибаловской ели — единственной на околице. Аистов радостно встречают молодые аистята — они безмолвно размахивают крыльями, кружатся хороводом по гнезду…
Неподалеку чуть слышится какая-то другая возня и воркотня. Это цапли готовят своих малышей на сон грядущий… Михайловские серые цапли! Их много — около полусотни гнезд. Живут большой колонией в больших гнездах, на самых больших соснах. Эта птица вообще любит лишь те места, где есть озера, реки, болота, где водится много рыбы, лягушек, змей, до которых она большой охотник. В Михайловском всего этого вдоволь, и цапли здесь издревле. О них Святогорский монах еще в XVIII веке писал в духовную консисторию, что «птица, именуемая „зуй“ любит места сии богом данные, понеже в древние времена здесь был монастырь Михаила архангела».
И деревенское название Михайловского — Зуево, так и Пушкин его называл.
От зари до зари цапли в полете и охоте. Отдельные пары их летают из Михайловского почти до Пскова, а то и дальше — до побережья Чудского озера. Это заметили псковские краеведы еще много лет тому назад. Днем цапли бродят по лугам Михайловского и Тригорского. Часами стоят у воды и высматривают в ней рыбу. Количество семей их из года в год меняется. Этому много причин. Одна из главных — гибель при перелетах с юга на север. В этом году гнезд было около пятидесяти, а пять лет тому назад было тридцать пять.
В 1922 году, когда Михайловское было объявлено Государственным заповедным имением, колония цапель значительно пополнилась. Сюда прилетела группа цапель, жившая дотоле в вековой роще у стен древнего Спасско-Елизаровского монастыря, находившегося в 20–25 километрах к северу от Пскова. После Октябрьской революции монастырь опустел, монахи разбежались, и в 1921 году он был передан Псковскому институту народного хозяйства для размещения в нем естественно-научной станции и общежития студентов.
