Удивительными людьми держится мир, его история, его культура. Удивительные люди встречаются не часто, но всё-таки встречаются, и от общения с ними, от их присутствия в нашей жизни хочется жить, делать, верить, тратить себя полней и целесообразней, вглядываться внимательнее в души людей, находить в них искры творческого начала и приобщить их к общему свету.

Это правда: не место красит человека, а человек место. Но иногда и само место очарованием своим благородит человека, делает его лучше, выше, значительней. Это — обоюдная взаимосвязь.

Прекрасны в северо-западной полосе России пушкинские места — эта древняя земля, густо засеянная костьми и политая кровью доблестных битв наших предков. Есть в этих бесконечных холмах и курганах, поросших сосновыми перелесками и березовыми рощами, заглядывающими в тишайшие воды бесчисленных озер западных отрогов Валдайской возвышенности, особая умудряющая и уравновешивающая человека красота.

Эти места когда-то очаровали нашего Пушкина, а он очаровал ими нас в своих стихах.

Не будь в судьбе Пушкина Михайловского, у нас, наверно, не было бы того Пушкина, которым мы дышим с детства.

Рядовой минометного расчета Семен Гейченко не дошел до Пушкинских Гор и не участвовал в боях за эту святую землю.

Его тяжело ранило под Новгородом. Форсировать Великую и Сороть, штурмовать Тригорское и Михайловское, врываться в Свягогорский монастырь пришлось другим.

А бои в этих местах были жестокие. Какое дело было фашистам до святынь русской культуры!

Под знаменитым дубом в Тригорском, под тем самым дубом, при виде которого губы невольно шепчут: «У лукоморья дуб зеленый…», они сделали блиндаж. Само Михайловское было превращено в узел обороны, парк перерыт ходами сообщения, в доме Пушкина была огневая позиция артиллеристов. Колокольня в Святогорском монастыре была взорвана, а могила Пушкина заминирована.

Огонь, дым, пепел да зола, искореженная, оплетенная ржавой колючей проволокой, начиненная минами земля — вот что оставили, отступая, фашисты.

Вместо заповедника — пустыня. Рваная незатянувшаяся рана, боль и мертвая тишина.

Бывший тогда президентом Академии наук Сергей Иванович Вавилов, по старой памяти, через верных друзей разыскал Семена Степановича Гейченко. Он знал его давно как работника Пушкинского дома, как хранителя петергофских дворцов; ценил этого не ведающего покоя ученого, умеющего мыслить и действовать.

Может быть, при встрече кто-нибудь из них произнес вслух, а может, каждый поодиночке, про себя вспомнил пушкинские слова, которые были для них с мальчишества клятвой верности:

— …Я надеюсь на вас. Беритесь. Восстанавливайте! — сказал Сергей Иванович, заканчивая беседу.

Стоял апрель 1945 года. Война подходила к Берлину во всей своей нарастающей силе и беспощадности. Земля оживала. Ее оживлял обретающий свое истинное призвание человек.

В это время на случайных попутных машинах, с вещмешком за плечами, по разъезженной, перевороченной железным тараном войны дороге, и приехал в Пушкинские Горы Семен Степанович Гейченко. Приехал, чтобы остаться здесь навсегда. Никаких «или» не могло быть. Только навсегда!

Надо было расчистить, разгрести эту опоганенную войной землю и на пепле восстановить всё так, как было при Пушкине. Это понимали все, об этом говорилось и в предписании Академии наук. Надо было восстановить равновесие и в своей собственной искореженной войной душе, восстановить эту душу, — об этом знал только он сам да, может быть, догадывалась жена, Любовь Джелаловна, которая приехала к нему вскоре.

Надо было найти в себе силы для этого двойного подвига.

Он отлично понимал, что восстанавливать гораздо трудней, чем строить заново. Но для него слово было делом.

— Ну что ж, милый, начнем… — сказал он не то себе, не то первому скворцу, которого увидел в чудом сохранившейся скворечне на полуобгорелой, иссеченной осколками березе, одиноко стоящей у развалин фундамента домика няни. — Тебе-то легче, у тебя есть скворечник, а у меня ничего нет. Ну, хоть ты пой, — всё-таки веселее…

За скворцами прилетели утки, цапли. Два аиста облюбовали старую ганнибаловскую липу со сбитой снарядом верхушкой и начали вить гнездо. Запела серебряную песню иволга.

— Раз аисты прилетели, значит, всё будет! — Это сказала тетя Шура Федорова, а может быть, дядя Леня Бельков, только что вернувшийся после ранения из госпиталя, а может быть, Вася Шпинев — мастер на все руки. Все они были местные жители, и Пушкин был для них своим, родным человеком. И всем им надо было налаживать свои жизни на этом пустом месте.

Трава пошла в рост. Посеченные осколками березки чудом пускали новые побеги. На треть подпиленная могучая сосна, на которой был наблюдательный пункт и которую фашисты не успели срезать, заплывала смолой и оживала. Из-под векового дуба в Тригорском по бревнышку был вытащен весь блиндаж, а пустое пространство было забито землей и навозом. И дуб стал охорашиваться, и при некоторой доле воображения в его зеленых листьях можно было заметить скрывающихся русалок.

Могила Александра Сергеевича от взрыва оползла, и каменный склеп пришлось перекладывать заново и укреплять.

Всё было растащено, разгромлено, разворовано фашистами. Но директор заповедника и люди, работающие с ним, верили святой верой в то, что всё будет так, как было, и не жалели для этого сил, работая от зари и до зари.

Первым был восстановлен домик няни.

И тетя Шура, полушутя-полусерьезно изображая Арину Родионовну, села у окна светёлки, подперла двумя пальчиками щеку и певучим голосом сказала:

— Вот, бывало, зайдет сюда ко мне Александр Сергеевич и скажет: «А не выпить ли нам, Арина Родионовна?» — «Что ж, — отвечала я, — это можно…» — и шла в погребок за наливочкой, а погребок-то вот тут рядом, под окошком, и был.

Теперь этот погребок тоже восстановлен.

В 1949 году был отстроен дом Пушкина и состоялось торжественное открытие заповедника.

Я хорошо помню прекрасный июньский полнокровный день Пушкинского народного праздника. Я нарочно подчеркиваю народного, потому что на нем, в этот благословенный день, наполненный солнцем и грозой, ливнями света и радугами, свистом птиц и пересверком молний, всех — и почтенного академика, и колхозника — объединяла одна святая любовь к чуду своего народа, к чуду своего языка — к вечному Пушкину.

Со всех континентов на это неумирающее торжество поэзии съехались поэты, и их разноязыкие голоса, усиленные репродукторами, звенели в промытой буйной зелени, и к ним прислушивались пестрые праздничные толпы людей и в самом Святогорском, около могилы поэта, и в Михайловском, на широком лугу у входа в усадьбу.

Я запомнил на все времена, как люди входили в домик Арины Родионовны, разувшись, чтобы не запачкать полы и не спугнуть той святой тишины, которая свойственна только высокому духовному настрою.

А этим настроем был пронизан весь праздник рождения поэта.

И среди этой праздничной, восхищенной и зачарованной толпы то тут, то там мелькала сухая высокая фигура резкого в движениях человека с выразительным острым лицом, с доброй улыбкой и густым наплывом русых волос, спадающих на глаза. Он то и дело поправлял их или единственной правой рукой, или характерным взмахом головы. Он объяснял, советовал, показывал. Он был весь в движении. И незримое чувство удовлетворенности содеянным, может быть даже неосознанное, делало его прекрасным.

Я залюбовался им.

Потом жизнь подарила мне Семена Степановича в друзья. И от этой дружбы я стал богаче, уверенней в жизни, наполненней.

И сам Пушкин стал для меня другим, куда более глубоким и многообразным, куда более трагическим в своем одиночестве.

Только здесь во всей полноте я понял, насколько Пушкин народен.

Сколько раз я бывал в Михайловском, мне теперь уже и не припомнить. Я ездил туда ежегодно и зимой, и летом, и ранней весной, и в пору золотой осени. Ездил как к себе домой. Сколько вечеров мы прокоротали за разговорами около лежанки в за. ставленной книжными полками квартире Семена Степановича или гуляя по тропинкам и аллеям заповедных парков и лесов, — уму непостижимо! Мне всегда там хорошо работалось, хорошо думалось и о мире, и о людях.

Сейчас в самом Михайловском, в Тригорском, в Святогорском монастыре восстановлено всё. Летом 1977 года предполагается открытие Петровского, — и всё будет, как при Пушкине. Важна даже не точность реставрации, важно то, что восстановлен сам дух природы, которая когда-то очаровала Пушкина. «Ель-шатер» рухнула, посеченная во время войны пулями и осколками, липы на аллее Керн подозрительно скрипят во время ветра, а иногда и падают замертво, — что поделаешь, деревья тоже старятся, — но вместо них растет новая поросль. На месте трех сосен поднимается вершинами другое «племя, младое, незнакомое». Но оно по духу своему похоже на то, которое видел сам Пушкин.

Оно от одних и тех же корней, из одних и тех же семян. Четверть века отдал Семен Степанович Пушкинскому заповеднику. Хозяйство у него беспокойное, и, конечно, всё, что он делал и делает, он делает не один, он умеет заражать своим беспокойством окружающих. Он сумел породнить своих товарищей по труду с Пушкиным, внушил им любовь к жизни, справедливой и вечной. Это он заставил полуграмотного парня Васю Шпинева закончить десятилетку, а потом и Псковский педагогический институт, и теперь Василий Шпинев — хранитель заповедника, человек с обширными познаниями. Это он, директор, намекнул сотруднику Володе Самородскому сделать «птичий дворец», и теперь этим сказочным домиком на старой липе любуются все посетители.

И во всё это вложена любовь, душа.

Число паломников Пушкинского заповедника давно перевалило за семизначную цифру. Сюда едут и идут со всей страны, со всего света.

Здесь ведется громадная воспитательная и научная работа.

Здесь всегда гостят ученые, поэты, писатели, художники, музыканты, студенты.

Здесь идет приобщение народа к духу творчества.

Экскурсия по заповедным пушкинским местам не просто экскурсия, а погружение в прекрасную пушкинскую душу.

А сколько этих экскурсий провел сам Семен Степанович!

Он знает Пушкина, как никто. Знает по-своему.

В его отлично систематизированном, уникальном по своим материалам архиве собраны рассказы старожилов обо всем, что касается жизни и самого поэта и его друзей.

Этот материал ждет обработки и, наверное, будет сформирован в книгу. В поисках этих материалов была исхожена и изъезжена вдоль и поперек вся округа и самого Пушкинского района, и Себежского, и Новоржевского.

Семен Степанович стал в этих местах своим человеком, заслужившим по достоинству и уважение и доверие. Он посвятил Пушкину свою судьбу, талант, страсть. Только Он да ближайшие сотрудники его знают, сколько трудов положено на поиски каждой пушкинской реликвии, выставленной в витринах заповедника.

Прекрасное очень тяжело создавать.

Но ради этого стоит жить!

Ради этого и живет хранитель пушкинского Лукоморья, редкостный человек — Семен Степанович Гейченко.

— Я ничего не сказал о книге. Вы прочтете ее и лишний раз убедитесь в том, что одаренность, талантливость никогда не бывают односторонними. «У Лукоморья» — рождение нового писателя, умеющего не только увлекательно рассказать об исторических фактах, но и наделенного редким уменьем «начинать работу там, где кончается документ», умеющего домысливать, придумывать, воображать, как в рассказе «Из дневника игумена Святогорской обители» и других, касающихся жизни Пушкина в Михайловском, — одним словом, писателя, знающего и понимающего великое чудо жизни.