Середина февраля, но в шинели мне стало жарко. Я снял её, побродил по перрону и вернулся в вокзал. Те двое продолжали выпивать. К ним присоединился буфетчик. Половину шинели я постелил на скамью, лёг на неё и укрылся второй половиной. До утра никто не потревожил мой сон. Утром в конце перрона я нашёл кран. Снял гимнастёрку и с удовольствием умылся очень холодной водой.

Ужин накануне явно не насытил меня. Есть хотелось даже больше обычного. Определённо, я выздоравливал после ранения. Впрочем, и в госпитале в последние два месяца я не жаловался на отсутствие аппетита. Но сейчас!.. Я подсчитал свой капитал. Я не знал, хватит ли его на скромный завтрак. По пути из госпиталя на Южном Урале я пересёк Казахстан, Узбекистан, Туркменистан, Азербайджан, а сейчас Грузию, но за две с лишним недели пути не приобрёл опыта гражданской жизни. О ценах у меня было смутное представление. Буфетчик, всё тот же, вчерашний, сказал, что у него есть сациви — язык можно проглотить, так вкусно. Что оно такое — сациви — я не знал. Но буфетчик видел, как я выгребаю из кармана деньги, и я не смел, задавать вопросов. Тем более что он положил рядом с тарелкой щедрый ломоть лаваша. Оказалось, что сациви это куски курятины в потрясающе вкусном соусе. Правда, перца было в нём не меньше чем мяса. Буфетчик объяснил мне, как добраться до Шромы. И я пошёл.

Дорога полого поднималась в гору. Солнце припекало по-летнему. А во рту припекал перец. Я подошёл к первому же дому у дороги. Во дворе хлопотала женщина. Чёрная косынка. Чёрное платье. Чёрные чулки.

Я остановился у калитки и попросил напиться воды. Женщина кивнула и вошла в дом. Через минуту она появилась с подносом, на котором стоял графин с водой, стакан и четыре мандарина. Я поблагодарил её и стал пить воду.

— Бичо, шен картвели хар? — Спросила она. Слово картвели я уже знал. Грузин. По интонации догадался, что она спросила, грузин ли я. Ответил отрицательно. Ещё раз поблагодарил за воду. Женщина настояла, чтобы я взял мандарины. Я съел их уже на ходу.

Не знаю, сколько времени прошло после остановки. Не знаю, с какой скоростью я шёл. Часов у меня не было. Первые в моей жизни часы я продал в Ташкенте. Раненая нога всё ещё не была годна к строевой службе. И шинель на руке не добавляла бодрости. Приближаясь к следующему дому, я снова захотел пить. И здесь во дворе была женщина. Тоже вся в чёрном. Процедура повторилась с абсолютной точностью: поднос, графин с водой, стакан и четыре мандарина. И вопрос, грузин ли я.

Третий дом был не более чем в пятистах метрах от второго. Пить мне, честно говоря, хотелось не очень. Но было интересно проверить, случайно ли так одинаковы были оба водопоя. Двор пуст. Я отворил калитку, подошёл к двери и постучал. Вышла женщина в чёрном. И всё повторилось с абсолютной точностью, вплоть до вопроса, грузин ли я.

Где-то после двадцати восьми или тридцати двух мандаринов заболела нога. Я сел у дороги, прислонившись спиной к эвкалипту. Понравились мне эти деревья. Никогда раньше я их не видел, но безошибочно догадался, что это именно эвкалипты. От перца во рту не осталось следа. Как и от завтрака. Поэтому, не обращая внимания на боль, я продолжил дорогу, периодически заглушая голод водой и мандаринами.

Счёт абсолютно одинаковых водопоев подошёл к четырнадцати. А я, судя по тому, что дома уже располагались на небольшом расстоянии друг от друга, был уже на окраине села Шрома.

У крайнего дома стоял паренёк по виду чуть старше меня. У него над губой пушком пробивались усики. У меня, увы, ещё не пробивались. (Забыл представиться: до семнадцати лет мне оставалось ровно три с половиной месяца). К пареньку я подошёл не с просьбой напиться воды, а с вопросом, где живёт Самуэль Гагуа. Паренёк поинтересовался, зачем мне нужен Самуэль Гагуа. Я объяснил ему, что выписан из госпиталя после ранения. Что город, в котором я жил, оккупирован немцами. Что ехать мне было некуда. Но мой командир, капитан Александр Гагуа, направил меня к своему отцу.

— Так Александр жив? — Вскричал паренёк.

— Конечно, жив. Вот от него письмо отцу. И ещё одно — председателю колхоза.

Паренёк чуть не запрыгал от возбуждения.

— Слушай, дорогой, зайдём ко мне. Понимаешь? С самого начала войны от Александра Гагуа не было вестей. А ведь он служил на границе.

— Да. Капитан служил в погранотряде в нашем городе. А потом каким-то образом оказался в нашей стрелковой дивизии, и мы воевали вместе два дня.

— Зайдём, дорогой. Меня зовут Кукури. Кукури Чхеидзе. Слегка отдохнёшь, и я провожу тебя к дяде Самуэлю.

Я не отказался от отдыха. Кроме того, мне хотелось довести счёт съеденных мандаринов до шестидесяти. Тем более что Кукури усадил меня под мандариновым деревом в кресло из ивовых прутьев. Он принес литровую бутылку «Боржоми». В ней оказалась не минеральная вода, а сухое красное вино. А ещё он принёс лаваш и небольшой кусок холодного мяса. Вино было чудесным. Слегка терпкое, оно отличалось от наших подольских сухих вин. Кукури объяснил, что это домашнее вино «Джаная», что даже в бедных семьях его готовят не менее тысячи трёхсот литров в год. Хорошее вино. Кукури обрадовал мой комплимент. От второго стакана я благоразумно отказался. И десерт ограничил четырьмя мандаринами, доведя счёт до намеченной цифры — до шестидесяти.

Кукури мне очень понравился. Ученик десятого класса. Я сказал, что, не будь войны, тоже учился бы в десятом классе.

— Зато ты уже воевал. А меня призовут только осенью, когда мне исполнится восемнадцать лет.

Мандариновый сад кончался у обрыва. Кукури подошёл к самому краю, сложил ладони рупором и закричал во всю мощь своих лёгких. Из этого крика я уловил только одно слово — Самуэль. Приветливое эхо откликнулось от холмов, там, вдалеке, над обрывом. Откликнулось не только эхо. Началась перекличка. Я понял ещё одно слово — Александр. Мне было интересно. Мне вообще всё нравилось. И цитрусовые сады. И эвкалипты. И округлые холмы, густо заросшие ярко-зелёными невысокими округлыми кустами. По пути к дому Самуэля Гагуа Кукури объяснил, что это кусты чая.

Мы обошли ущелье под обрывом. Во всю ширину фронтона большого двухэтажного деревянного дома висел чёрный лозунг. Белыми буквами написано два слова. Кукури прочитал: «Давстерит Валико» — «Оплакиваем Валико». Это старший брат Александра. Он умер несколько дней тому назад. Возле дома меня уже ждала толпа. Сработало оповещение Кукури. Самуэля Гагуа я бы узнал без представления. Капитан был точной копией отца. Только не седой, а чёрный. Я дал Самуэлю письмо. Он прочитал и прослезился. Смахнул слезу, обнял и поцеловал меня. Толпа стала что-то требовать. Периодически смахивая слёзы, Самуэль прочитал письмо вслух. Тут меня стали обнимать и целовать коллективно.

Содержание письма мне было известно. На пароходе из Красноводска в Баку я встретил старшего брата моего одноклассника. Он только что окончил танкотехническое училище и ехал на фронт с группой своих товарищей. В группе оказался воентехник-грузин. Он прочитал письма, и мне стало известно, что я ну просто героическая личность. А сейчас это узнал отец моего командира и чуть ли не полсела.

В дом вошла незначительная часть толпы. Человек двадцать — двадцать пять. За столом длиной во всю просторную комнату хлопотали три женщины в чёрном. Мы сели за стол. Именно в этот момент в комнату вошёл импозантный грузин во френче, точно таком, как у товарища Сталина. И усы у него такие же, как у товарища Сталина. На груди сверкал орден Ленина и Золотая Звезда Героя Социалистического Труда. Я безошибочно определил, что это и есть Михако Орагвелидзе, председатель колхоза, которому адресовано второе письмо Александра Гагуа. Я вручил ему письмо. Он прочёл его вслух. Что тут было! Двадцать — двадцать пять человек отреагировали более бурно, чем вся толпа перед домом и более эмоционально, чем на письмо Самуэлю.

— Геноцвале, — сказал Михако Орагвелидзе, — ты приехал к себе домой. Отдыхай, дорогой, подлечись. Колхоз о тебе позаботится. — Он поднял рюмку с вином и произнёс цветастый тост на двух языках в честь Красной армии, в которой сражаются такие преданные Родине красноармейцы, как наш дорогой гость, в честь армии, которой руководит величайший полководец всех времён и народов наш дорогой товарищ Сталин. Все выпили стоя. Вино было такое же, как у Кукури. С Кукури я не успел попрощаться. Потерял его в толпе возбуждённых людей. Мне подали тарелку с удивительно вкусной фасолью. Лобио называется. Тосты следовали один за другим. Каждый из них был ну просто поэма. Тосты, произнесенные по-грузински, переводил мне Михако Орагвелидзе. После третьей или четвёртой рюмки я тоже что-то произнёс. По-моему, перевод Михако был в два раза длиннее моего тоста. За столом тихо зазвучала песня. Пели мужчины в четыре голоса. До чего же здорово они пели! Я стал пьянеть. Не торопись, Ион, — сказал я себе, — следи за тем, сколько выпил. И остановись вовремя. Считать было просто: рюмки — стограммовые гранёные стаканчики. Шестую выпитую рюмку я помню точно. А дальше…