По поводу справки, выданной доктором Ланцманом, по поводу такой государственной крамолы заведующий отделом ЦК оторвал нас от врачебной работы, от больных, нуждавшихся в нашей помощи.

Огромный кабинет в массивном здании ЦК на улице Орджоникидзе, бывшей Банковой. Грандиозность кабинета должна была подчеркнуть значимость невзрачного человечка среднего роста. Как он нас пилил! Пётр Васильевич изредка издавал своё неопределённое «ага». Я пытался оправдать государственного преступника Ланцмана, ссылаясь на отечественные и международные медицинские авторитеты. Тщетно. Мы вылетели из кабинета облаянные, осознавшие ничтожность своего существования в самой гуманной, в самой демократической стране.

— Ну что, Ион, выздоровел ты уже? Понимаешь уже, где ты живёшь и с кем имеешь дело? — Спросил меня доктор Яшунин, когда, миновав караулящего у входа старшину милиции, мы очутились на улице Орджоникидзе. — В партию мы с тобой вступили на фронте почти одновременно. За пятнадцать лет пора поумнеть. А ты у них не хочешь брать гонорар. Рвать с них надо.

Грешен. Прошло ещё десять лет, пока я поумнел. Да и то с помощью моего малолетнего сына, который оказался умнее меня. Но это уже другая история. Мне не известно, приняли ли мальчика в Суворовское училище. Но посещение кабинета заведующего административным отделом ЦК вслед за поездкой в Кончу Заспу было существенным этапом просвещения на моём пути в Израиль.

Более нелепой истории не было в моей жизни. Но к рассказу о ней следует подойти исподволь. Исподволь… Где, собственно говоря, начало, где та печка, от которой следует танцевать?

Не помню, было ли что-нибудь подобное до того праздничного дня Первого мая, когда наш детский садик, погруженный в кузов грузового автомобиля, возили в радостной колонне демонстрантов, и мы выкрикивали лозунги, поражая улицу своей политической зрелостью. Из всех лозунгов, которые во всю мощь четырёхлетнего горла выкрикивал я лично, вспоминаю «Да здравствует командарм Будённый!».

С какой гордостью я носил значок октябрёнка — красную звезду, в центре которой было невинное личико трехлетнего Вовочки Ульянова!

Я пошел в школу, когда мне исполнилось семь лет. Не помню, по какой причине, кажется, во втором классе (тогда это называлось не классом, а группой: что такое класс, например, ликвидировать, как класс, я уже знал, и был готов ликвидировать), меня решили не принять в пионеры. То ли потому, что я был на год моложе одногруппников, то ли посчитали, что у пионера должно быть примерное поведение, то есть, не такое, как у меня. Я страдал — октябрёнок среди пионеров! Но вот на мне уже пионерский галстук, скреплённый металлическим зажимом с красным эмалевым пионерским костром.

Ах, эти костры! Сколько десятилетий промелькнуло, а я с благодарностью вспоминаю эти костры, освещавшие вечера в пионерском лагере, согревавшие полуголодное, а иногда полностью голодное детство. Я научился выдувать на горне всё, что полагается издавать пионерскому горну. Я выстукивал на барабане не только ритм парадного шага, но даже дробь. Моя душа разрывалась между барабаном и горном. На парадах мне хотелось быть одновременно и барабанщиком и горнистом.

Где-то в седьмом классе к высокому эмоциональному накалу, который вызывали первомайские и октябрьские праздники, добавился материальный фактор, хотя я ещё отчётливо не осознавал влияния этого фактора на прочность моей идейной позиции. Школа предоставляла мне шестидневный отпуск, чтобы я написал очередной лозунг на кумаче. Лозунг был готов в течение часа-полутора. В остальное время я был подмастерьем живописца Герцля. Он расписывал знамёна золотом и серебром, а я писал лозунги смесью молока, зубного порошка и клея. За каждый лозунг Герцль платил мне тридцать рублей. Мама зарабатывала триста рублей в месяц, а я за каждую праздничную неделю приносил ей три её зарплаты. Но и без материального стимула пролетарские праздники согревали мою пионерскую и новокомсомольскую душу. Да, как только мне исполнилось пятнадцать лет, я стал комсомольцем. С каким трепетом я впервые рассматривал свой комсомольский билет с нелепой фотографией остриженного под машинку мальчишки! Я и сейчас помню номер этого билета: 12800789.

Прошёл всего лишь один год, и я бережно укутал комсомольский билет в вощеную бумагу, чтобы он, упаси Господь, не промок, когда раненый я выходил из окружения.

Так уж случилось, что во всех подразделениях я был самым молодым. Под моей командой уже были коммунисты, а я ещё оставался комсомольцем. Но, наконец, счастливый момент, когда на партийном собрании батальона парторг, гвардии старший лейтенант Варивода вручил мне партбилет.

Очень трудно объяснить, как помогал мне в бою партбилет. Стыдно признаться: я был трусом. Но, чтобы никому в голову не пришло, что еврей трус, я первым лез на встречи со смертью. И меня считали смелым. Ведь коммунист должен быть впереди. Следовательно, и так далее. Правда, ещё на фронте у меня иногда возникали некоторые сомнения, все ли коммунисты всегда впереди? Например, в 1942 году на Северном Кавказе комиссар нашего дивизиона бронепоездов батальонный комиссар Лебедев ни разу не был в бою. Но тогда я ещё был комсомольцем. А вот, будучи уже коммунистом, в 1944 году, я знал, что заместитель командира нашего танкового батальона по политчасти, майор Смирнов, не только трус, но ещё мародёр и вообще сволочь. Вероятно, по причине малолетства я не мог понять, за что гвардии майор Смирнов награждается орденами, и почему его повысили в должности, назначив заместителем командира тяжёлотанкового полка по политчасти. Но был и упомянутый гвардии старший лейтенант Варивода, хотя и не в танковом экипаже. Он служил так называемым освобождённым парторгом. Не было такой дыры в самом опасном бою, в которую не влезал бы наш освобождённый парторг батальона. Правда, награждали его не очень. Был скромный отличный командир танка гвардии лейтенант Толя Сердечнев. Он и Варивода дали мне рекомендации в партию. Третьим был начальник боепитания гвардии капитан Вихров. Тыловик, а почему-то всегда оказывался рядом с танками. А как он просвещал нас, грубых и необразованных офицеров! Как он пытался привить нам грамотную русскую речь!

В моей книге «Из дома рабства» и в рассказе «Политическое просвещение» описаны этапы и ключевые события постепенного прозрения и созревания. Возможно, какая-то ущербность проявлялась во мне, в железобетонном коммунисте, уже тогда, когда самым чувствительным прибором её нельзя было обнаружить. Например, коммунист — это стопроцентный атеист. Но вот представьте себе картину. Дороги Литвы. Марш колонны танков. Командиры машин сидят на левом крыле танка. Слева придорожный крест с распятым Иисусом. Все командиры машин, и я в их числе, хотя не крещён и вообще атеист, как по команде равняются на распятие. А на привале, пользуясь правом самого молодого и считающегося смелым, во всяком случае, с орденами на гимнастёрке, пристаю к своим товарищам с требованием повторить молитву, иначе она не будет услышана. И появляется в моём офицерском планшете ещё одно фронтовое стихотворение:

Эта червоточина зрела, разрасталась, но, как ни странно, существовала ещё параллельно с коммунистическим мировоззрением. Даже после того, как в ноябре 1956 года я впервые прочитал Библию и крепко задумался над её содержанием, даже став пусть не религиозным, естественно, а просто верующим, я всё ещё оставался идейным коммунистом. Почти таким, каким я был в 1944 году, когда получил партбилет. Я даже написал «Балладу о не построенном здании» (не могу процитировать; она, слава Богу, исчезла, и не помню ни единого слова), в которой оплакивал разрушенное прекрасное строение, спроектированного великим Ленином.