В архиве сидела медсестра средних лет с пережженными химией волосами; когда бы я не спускалась на низкий первый этаж, в ее комнату, где было холодно даже в самые жаркие августовские дни, то заставала ее перед зеркалом: с мученическим видом она рассматривала свои лохмы и шевелила при этом губами – видно, рассчитывала, когда можно будет их срезать. Так что я не ограничилась одной коробкой конфет, как собиралась – во второй мой визит в полуподвал я принесла ей хороший немецкий бальзам для волос, и она прониклась ко мне самыми добрыми чувствами. Так как ее рабочий день кончался в половине третьего, а я к этому времени не успевала еще разобраться со своими больными, то она разрешила мне кипами выносить старые истории болезни из хранилища – с условием, что я буду возвращать их в пол-девятого утра на следующий день.

И вот однажды, часов в пять вечера, когда все врачи уже ушли домой, а я одна осталась в ординаторской и погрузилась в чтение ( целиком ушла в описание способов покончить с собой и при этом наверняка остаться в живых, которые изобрела богатая фантазия актера Виталия), за моей спиной вдруг раздался мужской голос:

– А зачем вам, Лида, нужны истории болезни пациентов вашей сестры Али?

От неожиданности я резко повернулась, и папки с бумагами веером посыпались на пол. В дверном проеме стоял мужчина в белом халате и улыбался; это был тот самый Володя с розой, с которым я встречалась весной в метро.

– Что вы здесь делаете? – более дурацкого вопроса я и придумать не могла.

– Я, вообще-то, заведую этим отделением в отсутствие Косолапова – я только что вышел из отпуска, а он отправился отдыхать. А вот что вы, Лида, делаете с историями болезни пациентов вашей сестры?

– Набираю материал для кандидатской, – я пыталась сохранить чувство собственного достоинства, но до него ли, когда ползаешь по полу, собирая разлетевшиеся листы? К тому же Володя тоже нагнулся, чтобы мне помочь, и мы с ним чуть не стукнулись лбами. Только когда мы оба выпрямились, я готова была наконец перейти в атаку:

– А откуда вы знаете, чьи это истории? И почему вы решили, что я – Алина сестра?

– Я заглядывал в ординаторскую, когда вас не было, и, каюсь, посмотрел, что лежит у вас на столе… А что касается ваших родственных связей с Алей, то…

– Ну конечно же, вы об этом узнали от Ручевского…

– Нет, мы с ним давно не общались. Просто вы очень на нее похожи: нос… овал лица… Даже в жестах есть что-то общее – например, вы сейчас непроизвольно передернули плечами – точно так же делала и Аля.

И тут до меня дошла одна маленькая, но важная деталь:

– Вы называете мою сестру Алей – так, как ее звали дома. Но все сотрудники здесь знали ее как Сашу. Значит, вы были очень хорошо с ней знакомы?

По лицу Володи пробежала какая-то тень, и он отвел от меня взгляд, прежде чем ответить:

– Можно сказать, мы дружили, хотя я был тогда желторотым интерном, а она тащила на себе чуть ли не все отделение.

– Вот почему мне никто не рассказывал про вас раньше…

– А вы спрашивали? – он смотрел на меня так, как будто хотел прочитать мои мысли.

Меня очень трудно смутить, но ему это удалось. Истории болезни на столе, мой неприкрытый интерес к отношениям его с моей старшей сестрой, наконец, само мое замешательство – в общем, я чувствовала себя, как подозреваемый на допросе у следователя или, скорее, как душевнобольной, пытающийся скрыть свой бред в беседе с опытным психиатром. Володя продолжал смотреть на меня в упор, и было в его взгляде что-то такое, что заставило меня решиться. Не могу сказать про себя, что я легко доверяю людям – а если бы даже и страдала излишней доверчивостью, то годы, проведенные рядом с Витей среди его "друзей"-коммерсантов, меня бы от этого отучили, – но каким-то шестым (седьмым, восьмым?) чувством я поняла, что Володя – тот человек, на которого можно положиться. Аля не разрешила бы чужому называть ее домашним именем, а Ручевский никогда бы не попросил меня встретиться с человеком непорядочным. Питер – не Москва, в моем родном городе кое-какие человеческие качества еще в цене, и он попросту бы отказался от соискателя или аспиранта, если бы тот ему не понравился.

Чтобы продолжать расследование, мне необходим был именно такой человек, как Владимир Синицын, который знал сестру и работал здесь в то же самое время, что и она. Более подходящей кандидатуры мне было не найти! И я, предварительно улыбнувшись, – я никогда не забываю улыбнуться мужчине, особенно если мне от него чего-то надо – начала:

– Володя, на ловца и зверь бежит. Вы – именно тот, кто мне нужен… – в общем, я выложила ему все, как на духу. Мы проговорили с ним три часа подряд с небольшими перерывами: четыре раза к нам влетала медсестра по поводу беспокойных пациентов и два раза я ставила чайник; кофе, к сожалению, закончился. К концу разговора мой новый начальник уже перестал улыбаться, посерьезнел, морщинки вокруг глаз стали заметнее – теперь я бы ни за что не узнала в нем галантного кавалера с розой.

– Как я понял, Лида, вы вознамерились сыграть роль частного детектива, а меня соблазняете принять участие в этой авантюре?

– Правильно поняли. Конечно, я не могу настаивать, чтобы вы помогли мне в моих поисках, но я рассчитываю по крайней мере на то, что вы расскажете мне об Александре, – и я улыбнулась ему своей улыбкой номер пять – самой обворожительной. Я пускаю ее в ход очень редко, только когда мне что-то очень нужно – или когда мужчина мне очень нравится. Эта хорошо отрепетированная улыбка чуточку приоткрывает зубы, в глазах появляется сексуально-искусительный блеск, и, главное, на правой щеке образуется нечто вроде ямочки. Это чистая иллюзия; ямочек у меня отродясь не было, все дело в технике – внутренняя поверхность щеки втягивается и слегка прикусывается. Сколько тренировок перед зеркалом потребовалось, чтобы вот так, совершенно свободно и естественно, нужное выражение, одновременно лукавое и соблазнительное, появилось у меня на лице – это вам не стихи наизусть учить! Уж и не помню, когда я ее в последний раз пускала в ход… Еще в институте, по-моему. Витя вынужден был довольствоваться улыбкой номер три – я считала, что для наших отношений, где он давал, а я брала, это более чем достаточно. Эрику же досталась улыбка номер четыре – быть с ним более очаровательной не имело смысла и к тому же несло в себе определенную опасность. Улыбка номер один – оскал, обнажающий все зубы – предназначалась Грише, когда он в очередной раз забывал, кто из нас главный. Когда он убедился, что за этой зловещей ухмылкой может последовать и укус, и даже трепка, он неохотно, но все-таки выполнял то, что я от него требовала.

Но сейчас шла речь именно о победительной улыбке номер пять, редкой и дорогой, как Шанель N 5; как я и ожидала, Володя замолк на полуслове, стушевался, покраснел и отвел глаза. Куда делся решительный, уверенный в себе собеседник, прижавший меня к стенке своими чересчур прямыми вопросами? Он ведь умудрился выбить у меня из рук мое любимое оружие: это я обычно задаю вопросы прямо в лоб и не даю своей жертве увильнуть от ответа. Но теперь я была отомщена: когда к Володе вернулся дар речи, он пробормотал что-то вроде:

– Конечно… Я с удовольствием вам помогу… Из уважения к памяти Али…

Когда он окончательно перешел на шепот и запутался в предложении, я сжалилась над ним и перевела разговор на другое. То есть не совсем на другое, а на более конкретные вещи: я спрашивала его, когда он пришел в интернатуру, сколько времени общался с Алей, видел ли он ее незадолго до смерти? Но Володя показал мне, что и он не лыком шит: ему потребовалось совсем немного времени, чтобы прийти в себя.

– Это долгий разговор, я много могу рассказать об Але. Давай отложим его на другое время. Уже поздно, ты наверняка устала (он как бы не заметил, что обратился ко мне на "ты", а я тоже глазом не моргнула). Пойдем-ка сейчас домой, а наговориться еще успеем. Слишком печальные воспоминания… А теперь давай переключимся и побеседуем лучше о бабочках и птичках.