Впрочем, тот день для меня так просто не кончился. После зоопарка мы с Эриком зашли в недорогой ресторанчик, потом Эрик куда-то заторопился, что было в данных обстоятельствах совсем не странно – а я тоже спешила, мне надо было выгуливать Грея. Открыв дверь своим ключом, я увидела на вешалке Витину куртку – у него, оказывается, был запасной ключ от моей квартиры! Я рассвирепела, но выгнать его так и не смогла: он смиренно просил у меня разрешения остаться, потому что номера в гостинице он не заказывал, а вести он себя будет исключительно смирно, он согласен спать даже на коврике в ванной… Кончилось все тем, что я постелила ему в комнате бабки Вари – и он, конечно же, пришел ко мне ночью. Собственно говоря, к этому все и шло. У меня было двойственное чувство: тело пело, а душа молчала. Наутро, проснувшись, я почувствовала на себе чью-то тяжелую руку; рука была чужая, и рядом со мной лежал совершенно чужой мужчина. Мне захотелось, чтобы он поскорее ушел.

На следующий же день я вызвала слесаря из ЖЭКа, который сменил мне замки.

Но Витя так от меня и не отстал. Когда он появился в следующий раз, уже посреди недели, я объявила ему, что больше в мою постель он не попадет, пусть не рассчитывает. Но выгнать просто так его из квартиры, которую он же для меня отвоевал, я не могла – совесть не позволяла, тем более что он жаловался мне на то, что дела пошли хуже и он не может себе позволить швырять деньги на гостиницу. Конечно, это был чистый блеф, но все же… Очевидно, он сделал для себя выводы, что я пренебрегаю им, потому что у меня в Москве развелось слишком много ухажеров, и решил всех их извести под корень. Правда, хоть какой-то толк от него был: он дал мне пятьсот баксов на "пинкертонов", чтобы не отстать от Эрика.

Как ни странно, наше расследование продвинулось вперед благодаря Володе Синицыну, профессиональный сыщик оказался тут не причем. Я совсем не раскаивалась в том, что я перевела отношения с Володей на несколько интимный лад. Надо сказать, что начальником он был снисходительным – впрочем, в отличие от Али, я никогда не ссорилась с начальством, да и что нам было с ним делить – не больных же? Он не придирался к моей работе, ему было наплевать, как я заполняю истории (лишь бы я это делала), единственное, из-за чего мы с ним спорили – это из-за лекарств. Положение обязывало его настаивать на том, чтобы я выписывала самые дешевые препараты, "потому что дорогие стоят дороже на десятки тысяч, а действуют лучше лишь на рубль". Я входила в его положение – и объясняла родственникам богатых пациентов, как достать импортные лекарства.

Вне больничных стен Володя был – само внимание. Он действительно много рассказал мне об Але; из всего, что он мне поведал, можно было сделать следующие выводы: во-первых, Аля, несмотря на подавленное настроение, последние месяцы перед смертью производила впечатление абсолютно психически здорового человека; во-вторых, она вдрызг переругалась не только с Сучковым, но и со всем больничным начальством, так что врагов у нее было предостаточно; и, в-третьих, если она и была в кого-то влюблена, то об этом можно было только догадываться, хотя у него было такое подозрение.

– Понимаешь, Лида, летом 1986 года я проходил в стрессовом стационаре практику, и мы встречались с ней каждый день. Она в тот год не пошла летом в отпуск, говорила, что с большим удовольствием зимой покатается в Кавголово на лыжах. Хотя у психиатров отпуск большой, и это был просто предлог – не хотела она покидать больных, вот и все. А вот с осени мое основное место работы было в Институте Сербского, в Серебряном Бору я бывал только раз в неделю. Аля уже была не так откровенна со мной – честно говоря, мы общались гораздо реже, потому что ей все время было некогда. Мне казалось, что у нее что-то на уме, но она со мной этим не делилась. Помню одну ее фразу, которую она бросила, в очередной раз переругавшись с кем-то из начальства: "Ну, они еще у меня попляшут!" А вообще-то говоря, если бы я бывал в стационаре чаще, может, она была бы сейчас жива…

Мне Володя нравился, но я его не совсем понимала, и это меня интриговало. Возьмем Эрика: он весь как на ладони. Жизнь его баловала – из интеллигентной московско-армянской семьи, испорченный, но не слишком сильно, родителями и бабами; в школе не блистал, окончил бизнес-школу на мамины денежки, открыл свое дело, разорился, по блату отслужил действительную в милиции рядом с домом. Его шеф подался в детективное агенство "Ксант" и потянул его за собой. Сейчас Эрик учился заочно в каком-то юридическом колледже; как и когда он это делал – уму непостижимо, потому что если он проводил вечер не со мной и не на службе, то его скорее всего можно было отыскать на вечеринке. Впрочем, он как-то признался мне, что сдает зачеты исключительно женщинам, так что в конечном итоге диплом был ему гарантирован.

В Володе же чувствовалась какая-то загадочность. Я знаю психиатров-мужчин; это в основном люди мягкие, интеллигентные – и в чем-то ущербные. Свои комплексы они – бессознательно, конечно – отыгрывают за счет пациентов: хороший врач для больного – царь и бог, особенно если речь идет о малой психиатрии, то есть о всяких неврозах и личностных отклонениях. Именно поэтому, наверное, у нас было так много в свое время психиатров-евреев – у них эта ущербность чуть ли не генетическая, настолько они привыкли всегда быть гонимыми. Собственно говоря, и мой собственный папочка несет на себе печать профессии – он сентиментален, чересчур мягок, чудаковат. Мама, хоть она и старается на людях отойти на второй план, дабы не повредить его авторитету, всегда была у нас в семье главной. В Володе же никакой ущербности или особой закомплексованности не ощущалось, хотя улыбка его иногда (например, когда он вспоминал об Але) становилась из обаятельной просто грустной. Да и морщинки у наружных уголков глаз в его тридцать с небольшим свидетельствовали скорее всего о сильных переживаниях, и это возбуждало во мне интерес. К тому же меня удивляло, что такой блестящий психиатр (я в этом вскоре убедилась) зачем-то сидит на государственной службе и к тому же вроде бы занимается диссертацией… Это было престижно во времена Али, но отнюдь не сейчас, когда мужчины стали добытчиками, а женщины могут позволить себе в виде хобби заняться наукой. Я хотела узнать о Синицыне побольше, но о себе-то он как раз и не говорил.

Именно Володя сообразил, где могут находиться оставшиеся после Али бумаги. Оказывается, моим родителям отдали вещи, найденные в ее рабочем столе в стрессовом отделении, но у моей старшей сестры был еще свой ящик в общем столе в ординаторской на пятом этаже. Когда там шел ремонт, то все бесхозные бумаги запихнули в тумбочку в кабинете старшей сестры. За эти десять лет сменилось несколько старших сестер, да и тумбочка несколько раз переезжала с места на место – а Алины конспекты и тетрадки так там внутри и лежали. Среди них мы и обнаружили продолжение Алиного дневника. К сожалению, эта общая тетрадка, точно такая же, как и первая, сильно пострадала то ли от наводнения, то ли, скорее всего, от затопления. Аля писала обычной ручкой, и чернила кое-где расплылись так, что часть текста было разобрать невозможно; несколько страниц в середине было небрежно вырвано, а конец и вовсе пропал – страницы там слиплись в сплошной ком. Тем не менее это было именно то, что я искала!

Первая запись в тетрадке была датирована "3 о" – очевидно, это означало 3 октября 1985 года (дневник из софы кончался сентябрем этого же года). Так как Аля погибла 18 ноября 1986 года, то передо мной лежали свидетельства последнего года ее жизни, написанные ее собственной рукой. К сожалению, последние разборчивые записи кончались летом 1986. Делала она их уже не каждый день и не через день, как в первой тетради, а намного реже, зато о всяких бытовых мелочах она уже не писала, и стиль ее значительно усовершенствовался – передо мной было уже настоящее художественное произведение. Увы, не законченное… Но в нем сквозил юмор, в нем была интрига, даже две: одна линия повествовала о ее взаимоотношениях с больными, а другая, не столь благостная – с начальством.