Ибо чем древнее будут представлены примеры, тем будут они убедительнее. Почему же так? – потому что тогда добродетель была труднее. Жившие в то время не имели ни письменных наставлений, ни примеров жизни; подвизалась одна только природа без всякой посторонней помощи и принуждена была всюду плавать, без всякой опоры. Потому-то Писание, похваляя Ноя, не просто назвало его совершенным, но присовокупило: в роде своем, то есть, в такое время, когда было много препятствий. Конечно, после него прославились и другие, однако же он ничем не будет меньше их; потому что он был совершен в свое время. Кто же был долготерпеливее прежде Моисея? Блаженный и доблестный Иосиф, который, прославившись целомудрием, не менее прославился долготерпением. Его продали, между тем как он не сделал никакой обиды, но служил, работал и исполнял все, свойственное рабам. На него взнесли злую хулу, но он не мстил, хотя имел и отца на своей стороне; напротив, он даже понес братьям пищу в пустыню и, когда не нашел их, не отчаялся и не возвратился назад, хотя и имел к тому случай, если бы хотел, но всегда сохранял истинно братское расположение к этим свирепым и жестоким людям. Опять, когда он сидел в темнице и был спрошен о причине, он не сказал о них ничего худого, а только: ничто зло сотворих и: татьбою украден из земли еврейския (Быт. 40, 15).

И после этого, когда снова получил власть, он и питал их, и избавил от бесчисленных зол. Так-то, когда мы бодрствуем над собой, злоба ближнего не может отвратить нас от добродетели. Но не таковы были его братья. Они сняли с него одежду и хотели убить его, и поносили его за сновидение. Он принес им пищу, а они замышляли лишить его свободы и жизни. Сами ели, а брата, бросив нагого в ров, презирали. Что может быть хуже такого зверства? Каких убийц не были они бесчеловечнее? А потом, извлекши из рва, они передали его тысяче смертей, – продали людям иноплеменным и диким, отправлявшимся к варварам. Но он, сделавшись царем, не только не мстил им, но освободил их, сколько было в его власти, и от греха, назвав все случившееся делом Промысла Божия, а не их злобы. И все, что он ни сделал с ними, сделал не с тем, чтобы отмстить за обиду, но притворно, ради брата. От того-то, когда увидел впоследствии, что они не отпускают от себя его брата, – тотчас сбросил с себя личину, стал громко рыдать и обнимать их, как будто бы они, прежде погубившие его, оказали ему величайшее благодеяние; перевел их всех в Египет и осыпал бесчисленными благодеяниями. Какое же мы будем иметь оправдание, когда после закона и благодати, после такого умножения любомудрия, не подражаем и тому, кто жил до благодати и закона?

Кто избавит нас от наказания? Ибо нет, истинно нет ничего хуже злопамятства. И это показал должник десяти тысяч талантов. Сначала ему долг был прощен, а потом снова потребован: прощен – по человеколюбию Божию, а вновь потребован – за его жестокость и злопамятство к своему клеврету (Мф. 18, 24–38). Зная все это, будем прощать грехи нашим ближним и воздавать им добром, дабы и от Бога получить милость, по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

О клятве[26]

Мы положили закон или лучше, не мы положили, а нет, ибо сказано: не зовите учителя на земли (Мф. 23, 8–9); Христос положил закон, чтобы никто не клялся. Что же, скажи мне, сделалось с этим законом? Я не перестану говорить об этом, да не како паки пришед, по слову Апостола, не пощажу (2 Кор. 13, 2). Подумали ли вы об этом? Позаботились ли? Было ли у вас какое-нибудь старание? Или мы опять должны говорить тоже? Впрочем, было ли старание или нет, мы опять станем говорить те же слова, чтобы вы имели о том попечение; а если вы уже позаботились, то, чтобы опять исполняли это постояннее, и других склоняли к тому. Откуда же начать нам слово? Хотите ли, с Ветхого завета? Но стыдно ли нам, что мы не соблюдаем того, что предписано было в Ветхом завете и что надлежало бы нам превзойти? Нам следовало бы слушать не об этом, – это предписания иудейской бедности, – а о заповедях совершенных, как например: брось деньги, стой мужественно, отдай душу за проповедь, смейся над всем земным, да не будет у тебя ничего общего с настоящей жизнью. Если кто обидит тебя, скажи ему благодеяние; если обманет, – заплати благословением; если будет поносить, – окажи почтение. Будь выше всего. Вот о чем и о подобном нам следовало бы слушать; а между тем, мы говорим о клятве! Это тоже, как если бы кто человека, который должен любому любомудрствовать, отвлек от учителей мудрости и заставил его читать еще по складам и разбирать буквы. Подумай, какой стыд для человека, имеющего длинную бороду, носящего палку и плащ, идти вместе с детьми к учителям и учиться тому же, чему они учатся! Не крайне ли смешно это? Но мы еще смешнее. Ибо не столько различия между философией и азбукой, сколько между иудейским образом жизни и нашим: здесь столько различия, сколько между Ангелами и людьми. Скажи мне: если бы кто низвел Ангела с неба и велел ему стоять здесь и слушать наши слова, как будто бы ему необходимо было поучаться в них, – не стыдно ли и не смешно ли было бы это? Если же смешно только еще учиться этому; то скажи мне, какое осуждение, какой стыд даже не внимать этому? И в самом деле, как не стыдно, что христиане только еще учатся тому, что не должно клясться! Подчинимся, однако же, этой необходимости, что не подвергнуться еще большему стыду. Так станем же сегодня говорить вам из Ветхого завета. Что же говорит он? Заклинанию не обучай уст своих, и клятися именем святым не навыкай (Сир. 23, 8–9). Почему. Яко же бо раб истязуем часто, от ран не умалится, такожде и кленыйся (Сир. 23, 10).

Заметь благоразумие этого мудреца. Не сказал: заклинанию не обучай мысли своей, но: уст своих; – ибо он знал, что здесь все зависит от уст и что это зло легко исправляется. Это, наконец, обращается в невольную привычку, подобно тому, как многие, входя в бани, вместе с тем, как переступают через порог двери, кладут на себе крестное знамение. Это обыкновенно делает рука по привычке, когда даже никто не приказывает. Опять и при возжжении светильника, часто рука творит знамение, между тем как мысль обращена на что-нибудь другое: так точно и уста говорят не от души, но по привычке, и все зло заключается в языке. И клятися, сказано, именем святым не навыкай. Яко же бо раб истязуем часто, от ран не умалится, такожде и кленущийся. Не клятвопреступление осуждается здесь, но клятва, и за нее полагается наказание. Следовательно, клясться – грех.

Такова, поистине, душа клянущагося: много на ней ран, много язв. Но ты не видишь? В том-то и беда!

Между тем, ты мог бы видеть, если бы захотел, потому что Бог дал тебе глаза. Такими глазами смотрел Пророк, когда говорил: возсмердеша и согниша раны моя, от лица безумия моего (Пс. 37. 6). Мы презрели Бога, возненавидели благое имя, попрали Христа, оставили стыд, – никто не воспоминает с уважением имени Божия. Ведь если ты кого любишь, ты встаешь при его имени; а Бога часто призываешь так, как бы он был ничто. Призывай Его, когда благотворишь врагу; призывай Его для спасения твоей души.

Тогда Он приблизится к тебе, тогда ты возвеселишь Его, а теперь ты прогневляешь Его. Призывай Его, как приказывал Стефан. Что говорил он? Господи, не постави им греха сего (Деян. 7, 60). Призывай Его, как призывала жена Елканова, со слезами, с плачем, с молитвой. Этого я не запрещаю, напротив, к этому особенно побуждаю. Призывай Его, как призывал Моисей, когда взывал, молясь за тех, которые гнали его. Ведь если бы ты безрассудно стал упоминать о каком-нибудь почтенном человеке, это было бы для него поношением: а упоминая в своих речах о Боге не только безрассудно, но и неуместно, считаешь это за ничто? Какого же не достоин ты наказания! Я не запрещаю иметь Бога непрестанно в мыслях, – напротив, об этом и прошу и этого желаю, но не против воли Его, а для того, чтобы хвалить и почитать Его. Это доставило бы нам великие блага, если бы мы призывали Его только тогда, когда нужно, и в тех обстоятельствах, в которых нужно. Почему, скажи мне, при апостолах было столько чудес, а в наше время их нет, хотя Бог тот же и имя Его то же?