— Ах, не повторяйте, Василий Климентьевич… Я уже объявил себя преступником и умоляю: заключите меня скорее под стражу, за решетку, а если возможно, расстреляйте…

— И, полагаясь на его слово, вы трепетали перед неизбежным повторением вашего открытия?

— Ах, почтеннейший, оно уже никогда больше не повторится… Говорят, слепые видят вспышку атомного взрыва. Я увидел. Оно не повторится, потому что его не надо будет повторять. Последним своим деянием я открою тайну миру, Родине, вам…

— Прежде позвольте мне открыть вам, как держал свое слово Вельт, пленником которого вы оказались на протяжении всей вашей трудной жизни.

Министр вызвал секретаря.

— Федор Степанович, своим первым поручением…

— Есть, товарищ уполномоченный правительства! — С этими словами секретарь подошел к столу и положил кружок ленты.

— Все, Федор Степанович.

Секретарь вышел.

Министр пододвинул к себе стоявший на столе магнитофон и вставил туда ленту. Несколько секунд слышалось шипение.

«Хэлло, мистер Вельт!» — раздался голос Ганса.

Кленов вздрогнул и насторожился.

«Хэлло, Ганс? Проклятье! Что за шутки? Почему вы на „Голштинии“?»

«Вы лучше спросите, биг-босс, почему я не в аду».

«Но-но! Что за тон! У меня не слишком много времени для вас!»

Министр остановил прибор.

— Что это такое? — приглушенно спросил Кленов.

— Это разговор небезызвестного вам мистера Вельта с Тихим океаном. Сущность того, что я хотел вам сказать, вы поймете из дальнейшего. Методом интерференции перекрестных волн удалось записать этот разговор, хотя он и велся на направленной волне.

— Да-да, я знаю этот метод. Я сам принимал участие в его разработке.

— Это ваш метод, профессор Кленов. Теперь слушайте дальше.

Сергеев снова включил прибор.

Кленов слушал напряженно и внимательно. Временами он вскакивал, ерошил волосы. К концу притих.

«Мне не до родительских нежностей!» — грубо сказал Вельт.

Прибор умолк.

Кленов торжественно поднялся. Министр наблюдал за ним.

— Это открытие ирландца Лиама, ассистента профессора Холмстеда. Лиам, Вельт и я — мы все были его ассистентами. Это отец Мод.

— Мод?

— Это единственная женщина, которую я любил и…

— Так.

— И убил!

Сергеев взглянул на Кленова, но ничего не сказал.

Профессор перестал замечать министра, поник головой и задумался. Он взял со стола Василия Климентьевича изящную тонкую ручку из слоновой кости, повертел её в руках, сломал на несколько частей и положил в карман.

Василий Климентьевич внимательно наблюдал за ним.

— Но ведь профессор Бернштейн — учёный! — наконец проговорил Кленов, вскидывая на министра глаза. — Как он мог решиться на это? Как он мог упустить из виду, чем грозит его поступок всему живому на Земле?

— Как ни странным это кажется, но разобраться в этом можно. Видимо, профессор в силу каких-либо причин находился в состоянии аффекта.

Кленов смущенно затеребил бороду и искоса посмотрел на министра. Тот продолжал:

— Он понял, в каких целях хотят использовать его открытие. Он задумал его уничтожить. При этом позаботился о спасении жизни членов экспедиции, отправив с ними письмо.

— Спасти несколько человек! — воскликнул Кленов. — А миллионы? Миллионы обречены…

— Такова логика. О них он не подумал. Вам, в, бытность вашу профессором Вонельком, разве не приходилось встречать людей мягких, жалостливых, которые подбирали бездомных кошек и в то же время работали над созданием атомной бомбы для Хиросимы?

— Да, я видел таких… Я мог бы назвать их имена… Их знают во всем научном мире.

— И некоторые из них не задумались о последствиях не менее страшных, чем уготовленные Бернштейном. Относясь к Бернштейну справедливо, надо заметить, что его американские коллеги вовсе не находились в состоянии аффекта.

— Какие убийственные, осмелюсь выразиться, параллели всегда вы приводите! Подумать только! И Бернштейн, и я, и многие наши западные коллеги — все мы оказываемся более чем близоруки — преступно слепы. И в результате если не атомный пожар Земли, то пожар её атмосферы! Что же делать?

Старый профессор сжал голову руками. Сергеев следил за ним. От него не ускользнуло меняющееся выражение глаз профессора. Он угадал в них какую-то новую мысль. Профессор выпрямился, спина его больше не гнулась, потом он встал. Встал и министр.

— Пойдёмте, Иван Алексеевич, на совещание учёных. Уже, почти девять часов, — сказал он. — Вы увидите сегодня многих ваших коллег и из западных стран, и из Японии, из Индии, из братских стран-соседей… Дело касается всех. Вы тоже нужны там.

Марина ничего не написала Матросову, который улетел на космодром в Байконуре в связи с организацией космического рейса на Марс, — боялась его тревожить. Но он всё узнал из письма Ксении, которая не поскупилась на ужасы.

Через полчаса после получения письма, из которого Матросов только и понял, что теряет Марину навеки, он уже летел на самолёте в Москву.

А спустя три часа он, не в состоянии дождаться, пока за ним спустится лифт, взлетел через все ступеньки на десятый этаж, представляя лицо на подушке, любимое, изможденное, прозрачное, разметавшиеся волосы, полутемную комнату, запах лекарств…

Когда, открыв дверь, он увидел Марину, её радостно удивленные, расширенные глаза, неожиданную седую прядь в волосах, он так сжал её в объятиях, что она, счастливая, застонала. Потом, держа за плечи, он оттолкнул её от себя, чтобы посмотреть, убедиться, налюбоваться…

Марина, сияющая, смеялась и всё пыталась спрятать лицо у него на груди.

Надя, заглянувшая было в переднюю, закрыла дверь и стояла, прижав руки к груди и зажмурившись.

Что-то произошло в Марине — Дмитрий сразу не мог понять. Она стала красивее, взрослее, ярче… Нет, он не знает, что с ней произошло. Ах, эта седая прядь так меняет и красит ее! Но он ничего не сказал любимой. Держа её за плечи, словно боясь опять потерять, он прошел с ней в столовую.

Догадливая Надя выскользнула в кабинет сестры и стояла там у двери с закрытыми глазами и думала: «Как это необыкновенно! Как она счастлива!»

Потом они, Марина и Дмитрий, говорили. Говорили сбивчиво, бестолково о каких-то пустяках, не отвечая друг другу, говорили и не могли наговориться. И, конечно, целовались. По крайней мере, Надя была уверена, что целовались.

— Это неопасно? Радиация не скажется на тебе? — всё спрашивал Дмитрий.

Марина качала головой.

— Меня проверяли счетчиком Гейгера — Мюллера. Я неопасна. Я не излучаю гамма-лучей! — смеялась она.

— Я должен видеть этого замечательного человека! Хочу пожать ему руку.

— Руку? — переспросила Марина печально.

Матросов хлопнул себя по лбу.

— Ты увидишь его. Мы вместе сейчас же проведаем его в больнице…

— Можно мне с вами? — из-за двери спросила Надя.

Но её не взяли. Она всучила им шоколадные трюфели, которые любила больше всего на свете, и приказала передать их больному доктору.

Они пошли пешком. Шли и всё время взглядывали друг на друга и, кажется, даже ничего не говорили в пути. Впрочем, нет! Матросов всё время что-то предлагал Марине: то зайти в магазин за каким-то пустяком, то купить мороженого или цветов, то выпить газированной воды.

Марина смеялась.

Продавец газированной воды улыбнулся им, улыбнулась и старушка, только что сердито прикрикнувшая на непослушную внучку. А девчушка лет трёх несколько шагов шла вместе с ними, заглядывая в их лица.

По Калининскому проспекту они дошли до Садового кольца и повернули направо. Здесь, на необъятно широкой улице, не было галерейных тротуаров.

Марине город казался особенным, удивительно красивым, словно она никогда не была в нем. Она сказала об этом Дмитрию. Он с удивлением осмотрелся, потом, будто боясь потерять секунды, снова уставился на Марину, на её профиль, который казался ему навеки выгравированным в сердце, в памяти, в воображении — словом, в нем, в Матросове, и отныне неотъемлемым от него.