— А он не аллигатор? Настоящий крокодил! Почему он отказался баллотироваться в Академию наук? Я вам скажу: принципиально! Он против обязывающего звания… Откройте рот!.. А почему он не женился, этот старый холостяк? Принципиально. У него не вышло один раз, и он больше не пожелал… Откройте рот!..

— Доктор…

— Покажите язык! Я доктор уже очень давно! Столько лет, сколько вы профессор. Вы, может быть, думаете, что у меня нет против вас самого главного обвинения? Вы — государственный преступник!.. Но-но-но! Не поднимайтесь! Вы покушаетесь на убийство! Что вы облегченно вздыхаете, уголовник? Повернитесь, пожалуйста!.. Так, хорошо. Вы покушаетесь на жизнь… повернитесь еще… известного… дышите!.. профессора… да дышите, я вам говорю!.. теперь не дышите…. бюллетени о здоровье которого ежедневно докладываются правительству.

— Милейший доктор, если не ошибаюсь, вы опять что-то прописываете? Как я уже имел честь вам сказать, я не предполагаю принимать ваши лекарства.

— Вы слышали? После этого он ещё не преступник! Он собирается приблизить свою смерть!

— Нет, дорогой доктор, я не собираюсь её приближать. М-да… Я только не желаю её отодвигать.

— Может быть, вы думаете, что у вас есть такое право?

— Я думаю… Это право каждого…

— А! Вы слышали? Хорошо еще, что я молчаливый, а то бы я вам прочел такую лекцию о праве…

— Доктор, доктор, умоляю!

— Никакой пощады! Право? У вас на это есть такое же право, как зарезать меня! Вы упускаете одну маленькую подробность, что вы гражданин, у которого есть перед страной обязанности!

— М-да!.. И перед человечеством.

— О! Вы допускаете здесь противоречие?

— Принципиально — нет. Милейший доктор, пожалуйста, не сердитесь!

— Ну то-то! В следующий раз я приду к вам с ручным пулеметом. Лекарства прописывать не буду, а просто пришлю… Выходить? Ни в коем случае! Два дня лежать! Дайте-ка ещё пульс. Для меня может быть удивительным ваше желание влезть в картину. Обидеть же кого-нибудь — для вас естественное проявление боевого духа.

— Перестаньте шутить! В жизни своей я никого не обидел.

— А меня? Или, может быть, вы думаете, что обижаться — это непрофессионально для врача?

— Ну хорошо, любезнейший, не сердитесь. Я прошу у вас извинения. Простите меня, старика!.. Кстати, посмотрите в ящике, нет ли свежих газет. Окажите услугу!

— Услугу? Пожалуйста! — Доктор с готовностью выбежал из комнаты.

Профессор тяжелым, пристальным взглядом уставился на картину, за которой был скрыт секретный сейф. Мучительное выражение тревоги не покидало его лица до тех пор, пока доктор не вернулся с газетами в руках.

— Пожалуйста, загадочный мой пациент! Вы, может быть, думаете, что, леча вас столько времени, я поставил диагноз вашей болезни? Ничего подобного! Я не поставлю его до тех пор, пока не разгадаю некоторых ваших странностей — например… словом, пока не открою тайны вашего прошлого.

— Ах, смею вас просить, любезнейший, оставьте меня в покое! Мне хочется просмотреть газеты.

Доктор пожал плечами, поймал пенсне и, последовав примеру профессора, погрузился в чтение газет.

На лестнице слышались чьи-то шаги, голоса, с улицы доносился шум автомобилей. Стало совсем светло, и зажженная лампочка выглядела тусклой. Доктор, позевывая, украдкой поглядывал на профессора. Старик тихо лежал на кровати, вытянув свое длинное худое тело. Через лестничную клетку проникал невнятный шум репродуктора. Вдруг доктор вздрогнул и в испуге вскочил. Прямо перед ним, во всем белом, с белой развевающейся бородой, стоял его странный пациент.

— Почтеннейший, почтеннейший… что с вами?

Профессор ничего не мог выговорить. Губы его тряслись, очки слетели, держась только на одном ухе. У ног профессора лежала смятая газета.

— Что случилось?

— Нет… Нет! — Профессор сел и закрыл голову руками. — Боже мой! Ведь эту газету могут прочесть за границей. Что будет? Что будет?.. — И он замолчал.

Доктор не мог добиться от него ни слова. Тогда он поднял с пола газету. В глаза ему бросилось надорванное ногтем профессора место.

Это была самая обыкновенная публикация в газете «Известия» о защите диссертации на звание доктора физических наук. Несколько ошарашенный, доктор переводил взгляд с невинной публикации на почти невменяемого профессора, который теперь подпрыгивающими шагами бегал по комнате и размахивал руками.

— Клянусь вам, уважаемые коллеги, что я не пожалею своего времени, своих сил, но осмелюсь воспользоваться своим правом… М-да!.. Правом выступить с уничтожающей критикой этой безумной работы, которая должна быть уничтожена как зараза, как возможная причина общечеловеческого бедствия, как символ варварства, дикости, жестокости, как страшный анахронизм, как чудовищное злодеяние, от которого следует спасти человечество! Да-да-да! Кроме того, это ненаучно и не имеет под собой никакой почвы, обречено на неудачу, неуспех и провал! М-да!..

Доктор покачал головой. Он ещё раз перечел публикацию, лишний раз убедившись, что некая научная сотрудница М.С. Садовская будет защищать диссертацию на тему: «Использование сверхпроводимости как метод аккумулирования энергии».

Обескураженный доктор ничего не понимал.

Отвечала ли Марина на уроке арифметики, взбиралась ли на забор, чтобы пройтись по нему всем мальчишкам назло, ждала ли в балетной пачке выхода на сцену или садилась за шахматный столик с часами, она всегда волновалась… Волновалась до дрожи, до тьмы в глазах, до потери дара речи. Трудно было представить, что она может ответить хоть на один вопрос профессору, что она вообще может стоять на ногах.

Марина ненавидела себя в такие минуты, презирала за слабость, отчаяние, неуверенность, но ничего не могла с собой поделать, даже скрыть своего состояния не умела. Она вообще не способна была таить чувства, плакала в кино или на спектаклях, горько обижалась и могла горячиться по любому поводу. Её ещё в школе прозвали «атомной» и «гордой полячкой», хотя она была вовсе не полькой, а скорее украинка.

Перед началом защиты диссертации Марина выбрала пустынный коридор на другом этаже института и расхаживала там из конца в конец, в полном изнеможении кусая тонкие губы, сжимая побелевшие пальцы и смотря в пол блуждающими, растерянными глазами.

А ведь принято было считать, что она никогда и ничего не боится. Да и сама она ещё с детства не признавала трусов, третировала и изгоняла их из ребячьей ватаги, где стала вожаком. Чтобы доказать свое, она вылезала из окна четвертого этажа и, умирая от головокружения, шла по карнизу. Она была доброй, вечно подбирала жалких котят или бездомных собак, возилась с больными и слабыми, но с сильными действительно была гордячкой и даже забиякой. Она лезла в драку с какими угодно мальчишками и в схватке была такой неистово исступленной, у неё бывали такие страшные кошачьи глаза и знала она такие опасные приемы, что даже большие парни от неё отступали, говорили, что, если с ней свяжешься, потом придётся делать прививки. В конце концов и они признали её власть.

Она понимала, что надо победить сейчас волнение. В прошлый раз, на защите кандидатской диссертации, она едва справилась с собой, когда увидела за столом Учёного совета министра. У него был высокий лоб и зачесанные назад волосы. После защиты министр подошел к ней. Марина уже не волновалась, но тут смутилась. Стояла молчала. Ещё подумала, что на нём удивительно маленькие сапоги, и, совсем растерявшись, спросила:

«Как вы находите, товарищ министр… сегодняшнюю погоду?»

Ничего глупее нельзя было придумать!

Она решила поправиться, чтобы выйти как-нибудь из этого ужасного положения:

«Я хотела спросить… Вы, кажется, впервые в нашем институте? — И, окончательно смутившись, пролепетала: — Как вы нашли мою диссертацию?»

Тогда министр сказал тихим, неторопливым, несколько глуховатым голосом:

«Нахожу скверной».