— Ну, чего отпираешься?! Ведь вашей подпольной организации уже нет! Не существует она больше!.. Кабашов у нас. Э-эх, ты! Сын богатого родителя, а связался с кем!.. Тьфу!.. Подробно расскажи о большевиках, о партизанах, о Лобанове… Даю слово благородного офицера и дворянина, что сохраню все в тайне. Немедленно освобожу тебя из-под ареста. Доставлю домой. Отец, мать встретят…
Кешка исподлобья глядит на Стренге.
— Я не предатель, я большевик!.. И Кабашов не у вас, а у нас. Жив Кабашов.
Стренге взорвался:
— Вот вещественное доказательство. — Он сует под нос Кешке письмо Лобанова к Кабашову: — За него я могу по закону военного времени немедленно тебя расстрелять. Но я не хочу этого. Я понимаю, что ты заблудился по молодости, не думаешь о последствиях… Только скажи о своих временных друзьях, и я даю слово благородного дворянина…
Кешка с трудом сдерживал бешенство:
— Баб беременных порете… скидыши мертвые.
На выхоленном лицо ядовито сверкнули зеленые глаза.
— Убрать! — приказал Стренге. — Подхорунжий, останьтесь!
— Слушаюсь, ваше благородие!
Долго ходил ротмистр по просторной комнате, сложив руки за спину, ломал тонкие длинные пальцы.
Затем подошел вплотную к подхорунжему, истерично закричал:
— Баба, а не казак!.. Юбку тебе вместо шаровар с лампасами!.. Как это догадался из рук отпустить Кабашова?! Скажи, как?!
Долговязый подхорунжий часто-часто заморгал.
— Кабашов не выдержал экзекуции… мы его, мертвого, выбросили в огород… Его утащили родственники хоронить.
— А говорят, что он живой… Садись, Кузьма, — успокаиваясь, пригласил Стренге помощника.
— Да врут, ваше благородие!.. Уделали до смерти…
— А ну-ка, полюбуйся вот этой бумагой. Сегодня один эсер мне дал…
Подхорунжий взял лист и, запинаясь, глухим голосом начал читать:
— Список большевиков уезда: …Волгин, Вишняк, Даненберг, Кабашов, Комор-Вадовский, Лобанов, Мельников, Пономарев, Ромм, Эренпрайс…
— Вот сколько их… только одних главарей!.. Кроме Мельникова, все на воле.
Стренге, скрежеща зубами, заметался по комнате.
Резко остановился перед помощником:
— А тех, что у нас в подвалах, — в расход!
— И Мельникова? — неуверенно спросил подхорунжий.
— Тоже!.. Бесполезно держать. Ничего не скажет… Я уж насобачился на них… Вижу, из кого можно вытянуть, из кого нет!
Древние февраль называли лютень. А в эту жестокую годину он был особенно лютым. Воробьи по пути от избы до амбара, замерзая на лету, падали под ноги людям.
В тот день — первого февраля 1919 года — солнце как специально спряталось за лохматые траурно-черные тучи. Дул резкий «баргузин». Сыпал снег.
Арестованных везли крестьяне на своих неуклюжих санях. Люди сидели, сбившись в кучку, не шевелились. Их быстро покрыло слоем снега. Конвойные казаки в своих косматых папахах походили на черные привидения. За ними, каркая, летело такое же черное воронье. Наверно, от карателей пахло кровью. Эту птицу не обманешь.
Кешка сидел тесно прижавшись к Ширяеву. Он ни о чем не думал. Пристально вглядывался в постоянно меняющиеся зыбкие края облаков. Снег мешал смотреть, он падал в глаза. Кешка жмурился, снег таял. Снова истрепанное облаками мутно-черное небо. Снова снег. И все равно это жизнь…
На горячем коне крупной рысью несся от села всадник. Наконец он домчался до обоза, резко осадил коня. Из-под черной папахи — зелень властного бешенства.
К нему тут же подъехал подхорунжий, отдал честь.
— Остановить! — крикнул Стренге. — Здесь довольно уютно!
Люди медленно слезали с саней.
Вот они стоят все, тесно прижавшись. Снова крики, приказ. Их ведут в сторону от дороги, ставят в ряд.
Кешка ткнул локтем Ширяева.
— Братуха, я у тебя веревку-то почти перегрыз. Дерни руками — и она слетит.
— Ну и что? — не понял Ширяев.
— Беги… до камышей, а там…
— А ты, Кеша?
— Мне не только руки, ноги-то спутали…
— Вижу, но все же… Ладно, отодвинься, Кеша…
Ширяев, согнувшись, рванулся в сторону. Кешка замер.
Пришпоренный конь ротмистра вздыбился — и кинулся за беглецом.
Ширяев уже был недалеко от камышей. Еще миг — и он скроется в них. Но в это время Стренге настиг его, приподнялся на стременах, резко взмахнул саблей…
Кеша в ужасе закрыл глаза.
Распаленный Стренге подскакал к казакам, визгливо крикнул:
— Кончайте гадов!
— Сами вы гады! Да здравствуют Советы!.. Смерть тиранам! — звонко, с ненавистью крикнул Кешка.
Раздался залп. Люди попадали.
Из груды неподвижных тел с трудом поднялся, опираясь на руки и колени Мельников. Он встал во весь рост. Вспыхнули рыжим под внезапно появившимся солнцем волосы, по щеке текла тонкой веревочкой кровь. Кешка изумленно поглядел на высунувшееся к нему солнце. Потом встретился взглядом с бароном Стренге.
— Изверги!.. Проклятые!.. — Тяжело выговорил Кешка. И вдруг улыбнулся. — Чуешь конец, сволочь?
Барон Стренге спешился и, раскачиваясь на тонких ногах, подошел к Иннокентию.
Солнце уже снова ушло за черные густые тучи.
Кешка попытался разорвать веревку, стягивающую его руки, но не смог. В ярости от собственного бессилия шагнул к Стренге, плюнул ему в лицо.
Взбешенный Стренге выхватил кортик, ткнул Кешке в глаз, во второй.
Кешка замотал ошалело головой.
С саней подводчиков раздался душераздирающий женский вопль. Девчонка лет пятнадцати забилась в судорогах.
Подхорунжий сморщился и, приставив дуло нагана к виску Мельникова, выстрелил.
В просторной избе богатого селянина пьяная оргия.
Ротмистр Стренге мрачен от неудачи. Были у него в руках Кабашов с Мельниковым… Были… но ни о чем не рассказали.
Стренге пил и не пьянел. Он находился в каком-то болезненном состоянии, скорее всего в полусумасшедшем бреду. Перед ним голубел Кешкин изумленный взгляд.
Один из пьяных опрокинул курятник. Закудахтали куры, закричал петух.
— Успокой, подхорунжий! Кур на мороз, петуха напои вином! — приказал Стренге.
Кешкины голубые глаза…
А подхорунжий уже, раскачиваясь, шел к курятнику. Вот он вылил недопитый самогон в корытце, накрошил хлеба и сиплым бабьим голосом стал кликать:
— Типа-типа-типа! Куть-куть-куть! Перед смертью-то хватани горячего!
Петух начал жорко клевать месиво.
Через несколько минут опьяневшего кречета вытащили из курятника. Кречет отчаянно кудахтал, отбивался, клевал руки.
— А ну, урядник, «барыню»!
Усач лихо растянул гармошку.
Один из пьяных выдернул из хвоста несчастной птицы два пера, воткнул их в глаза петуху и отпустил его на пол.
От страшной боли слепой кречет прыгал, перевертывался, падал и снова подпрыгивал. Его крик заглушал дикий хохот людей и звуки разухабистой «барыни».
А перед пьяным Стренге плыл Кешкин голубой изумленный взгляд.
…Байкал застыл в бело-голубой неподвижности, будто и не жил никогда бойкой жизнью транжиры и богача. Нерпы не боятся, что их «упромыслят». Лед не тревожат мужские шаги. Война… Потому так спокойно и равнодушно застыл в неподвижности Байкал.
В далеком Онгоконе в маленькой избушке — дым коромыслом!
В руках Петьки Грабежова весело звенит балалайка. У Ганьки две ложки в такт «барыни» отбивают дробь.
Ульяна вывела на середину своего Ванюшку:
— Ну-ка, женишок, спляши-ка перед своей невестушкой!
Вера, смеясь, подтолкнула кудлатую Анку.
— А невеста-то смелее жениха!.. Скорее на середку выскочит!
И верно!.. Топнула ножкой Анка, подбоченилась и пошла прыг-скок! Да так ловко!
Постоял, набычившись, Ванька Мельников, потом улыбнулся, раскачался, как заправский могутный мужик, да как на одном месте затопает, да запрыгает враз обеими ногами!.. Пошло! Не уймешь!
А в степи… у дороги… лежат окровавленные трупы.
Луна выглянула сквозь тучи, осветила с пустыми глазницами Кешкино лицо и спряталась испуганно.
