Дари-Цо разрыдалась.
Очнулся Волчонок, подскочил к старику, схватил его за кушак, как ребенка поднял, поставил на трясущиеся ноги.
— Мужик!.. Хуже бабы!.. На, пощупай — живая плоть!.. А ты!..
Старик дрожащей рукой притронулся к плечу Дари-Цо.
— Уй, верно! — Заплакал от радости, обнял свою воскресшую любимицу. — Прости, доченька. Ты ж… у нас… одна… была… единственная… уговаривал ламу… а он… «хорони девку»… О-ма-ни-пад-ме-хум!.. — сквозь всхлипывания ронял слова на расстоянии верблюжьего шага друг от друга, а сам гладил, щупал, нюхал и целовал свою вернувшуюся из «загробного мира» дочку.
Дари-Цо теперь улыбалась.
Старуха все еще лежала на захламленном земляном полу. Сквозь рванье ветхого халата виднелись дырявые штаны и грязное тело. Вот она села, долго, со страхом и недоумением смотрела на обнимавшихся. Потом вскочила, оттолкнула своего дрожавшего старичонку и без памяти припала к дочери.
Волчонок осторожно попятился к выходу, в последний раз окидывая взглядом убогую черноту жилья.
…Скорее к своим!
…На границе, возле купеческого города Троицкосавского, остановил Волчонок Бургута. Спешился и поклонился земле Монгольской. Многое открыла ему эта древняя земля.
Явился вдогон Волчонку из-за синих-синих далей, с кладбища «Золотая Колыбель», старый Воуль. Вот он стоит согбенный, морщины на темно-коричневом лице разгладились в мягкой доброй улыбке. Он шепчет: «Ругают — молчи, бьют — стерпи, обманут — бог с ними…»
Волчонок вздохнул. Горький комок подкатил к горлу. Глаза увлажнились, и он прошептал Воулю:
— Не сердись, бабай!.. Я!.. Нет!.. Следы Волчонка не встретишь на своей тропе!.. Твоя вера не по мне — пустая она.
…Пасмурным июльским вечером, привязав к забору лошадь, ввалился в крайнюю избушку оборванный, усталый путник.
Вера, сидевшая у светца, охнула и выронила вязанье.
— О господи! Волчонок мой!!!
Глава пятнадцатая
Байкал почернел.
Второй день ненастье. Дует сильный «култух». Темные тучи низко опустились над Онгоконом, цепляются за макушки деревьев, за крыши домов, за мачты лодок. Нудный дождь-сеногной косыми струйками так нещадно поливает, что даже чайки и собаки убрались кто куда может.
Пароход «Феодосий» стоит недалеко от берега. Будто притаился он и недобро посматривает своими черными глазницами-иллюминаторами.
И лица рыбаков — темные.
Урядник и два казака прибыли за новобранцами. Бледные, испитые. Празднично выглядят лишь ярко-желтые околыши фуражек да такие же лампасы на штанах, а сами — туча-тучей — и им, видать, не сладко.
Волчонку не верится, что он дома.
Анка сидит у него на коленях, вертится, непоседа. То прильнет к нему, то тряхнет черноволосой кудлатой головкой, забавно набычится, вместо рог — крохотные пальцы. Бодает отца: «Бу-у!.. бу-у!» Достаточно «напугав» его, взбирается на плечи — оседлала!.. «Шпоры» под бока и понукает: «Чу, конька!» И он возит по избе Анку. А она обовьет его шею ручонками, прильнет щекой и кричит: «Тятя — мой!.. Мамка — моя! Теленок — мой!.. Ганька — мой!..»
На сердце Волчонка — тепло. Холодок монгольский растаял и исчез безвозвратно.
Распахнулась дверь. Магдауль встретился с глазами Веры — в них тревога.
— Волчонок, народ собирается на пирсе… парней увозят беляки… Пойдем? — поводит Вера плечами, стряхивает дождевые капли.
— Не-е, Вера, я Анкин «конь»… Хорошо нам!
— Ладно, носитесь по избе!.. — Вера грустно улыбнулась и снова ушла в ненастье.
Анка еще крепче прижалась к отцу, уткнулась в грудь головой, смолкла. Волчонок боится пошевелиться — Анка сопит во сне, уснула глупенькая.
Магдауль никогда не сторонился людей, сегодня же — боится выйти на улицу. Он знает — там сейчас слезы, а у него в сердце угнездилось счастье, да так переполнена душа им, что даже ненастный день — светел и ласков, темный угол за печью кажется ярко освещенным. Как хорошо дома! — пахнет Анкой и Верой; вот эти дровишки у плиты, и те пахнут родной тайгой, сыном…
«Э-эх, жили бы люди в мире да в ладу! Прав был бабай Воуль, когда учил: «Живи в любви, своей семьей, не копыться в чужой чум — каждый сам в ответе перед Буддой-Амитабой, каждый — в своем счастье!» А там, в степи монгольской, у старого ханского памятника, Сухэ-Батор говорил мне другое: «Помогай Лобанову — за народ муку несут». И коня своего отдал, не пожалел. Значит, верил, что я подмогну Лобанову… Так, может, не прав старый Воуль?.. Сидеть у очага… ночью бабу обнимать… И пусть тебя запрягают кому не лень… Не хочу так…»
Волчонок тяжело вздохнул, прижал Анку к сердцу, а дочка на руках у него спит крепким сном. Прижалась к нему, ручонки разбросала. Ресницы… брови… нос — все Верино. Даже губы так же поджимает — будто бы чуть в обиде на кого… «Это моя маленькая Вера!.. Хорошие мои!.. — Магдауль вздохнул. — …Если не помочь Ванфеду, то Лозовские да разные Тудыпки, Алганаи, Курутканы… — все останутся… Анка вырастет, выйдет замуж, и ее мужик тоже из половины пойдет рыбачить да охотиться… потом ихние дети… А Ганька!.. Тоже будет век свой долги деда Воуля отрабатывать…
Идти к партизанам — тогда не увижу долго Анку, на руках не подержу ее… Не будет Веры»… — Волчонок оглядел дочку, понюхал головку. И печально сник.
«…Дня за три мы с Ганькой напилим дров на зиму…»
И как-то сразу услышал, что происходит за окном: пиликает тальянка, пьяные мужики в разлад тянут какую-то слезную печаль. Но вот и тальянка, и пьяные мужицкие голоса потонули в звонкой частушке девчат.
Реки стали, снеги пали,
Пали и растаяли.
Лучше брата бы забрали,
Милова оставили.
Волчонок выглянул в окно.
Воронин идет в обнимку с Лушкой Третьяк. Одутловатое темное лицо парня расплылось в бессмысленной улыбке. А Лушку-то сперва Магдауль и не признал. Нарядная. Раньше ему казалось, что у нее голова прямо из плеч, а нынче подняла Лушка лицо к Венке, запрокинула его, и у нее шея — тонкая… Смотрит Лушка на парня, а глаза омытые, вроде и горе в них, и счастье еще уйти не успело… Венкина мать, маленькая старушка, запинается, бредет кое-как. Магдауль видит лишь ее коричневые, покореженные ревматизмом скрюченные пальцы, которыми она закрыла лицо.
Пришла Вера — со следами слез.
— Боюсь я… эти проводы… сердце исходится ошмотьями. — И вдруг улыбнулась. — Уй, Анка-то уснула у тебя!.. Как хорошо, что ты со мной… — заголосила Вера. И прижалась к мужу. — Я тебя не пущу никуда…
Волчонок слышит, как стучит Верино сердце, ее дыхание щекочет ему шею, ее тепло будто греет его нежным собольим мехом… Он осторожно высвободил из-под Анки руку и обнял жену.
— Вера…
— Што, Волчонок?
— У нас… дров много?
— Есть, на зиму, может, хватит… а што?
— Пилить нада… больше… Может…
Вера отпрянула и тревожно посмотрела на мужа.
— Ты что?.. Снова?.. Одна останусь?.. А убьют?.. — Снова из ее глаз посыпались слезы. — Да я без тебя!.. Не жива буду…
Волчонок от боли сморщился.
— Война, — прошептал он.
— Оно так-то так… а тебя ведь не возмут… ты ж инородец.
Хотел Магдауль сказать Вере о своем решении, да язык не повернулся.
Из-за огромного кедра вышел вооруженный человек. Ганька выронил пилу и вытаращил глаза.
— Дя Кеша! — вскрикнул он, придя в себя.
Магдауль обернулся.
— О-бой! Кешка!.. Ты!.. Мэнд! Здоров! — Магдауль весь просветлел.
— Здорово, Волчонок!.. Сколько не виделись-то!..
Кешка протянул и Ганьке руку, да так невзначай сжал мальчишке ладонь, что Ганька охнул.
— Ты, что?.. Неужели больно?..
— Ты, дя Кеша, как медведь!
Сидят Кешка с Магдаулем, курят. Ганька глаз не сводит с бабая — наскучался. Теперь-то уж с бабаем не пропадут!
