Теперь Ганька сидит целыми днями с иглой в руке и починяет сети. А маленькая Анка ходит вокруг, играет. Запутается иной раз, ревет, ручонками машет, а сама еще больше запутывается.

Ганька смеется.

— Охо, вот рыбина попалась на уху! Омуль не омуль и хайрюз не хайрюз, что это за рыбка, а?

Анка, очутившись на руках у брата, уже хохочет.

Хорошо теперь и маме Вере. Она спокойно работает и не думает о дочке. Лишь каждую ночь, когда упадет темь на землю, бухается она на колени и молит:

— Матушка, царица небесная! Сохрани и помилуй отца детей моих. Отведи от него силы грозные. Сбереги от сглаза худых людей…

Плачет мать, и Ганька, не в силах уснуть, повторяет исступленно за ней:

— Матушка, царица небесная!

Пролетело короткое Байкальское лето. Обласкала, а потом задавила ненастьями и свирепыми ветрами осень. Дала морю погрохотать, побуянить и как-то незаметно, исподволь, покрыла его торосистым льдом холодная зима.

И вот снова пришла весна.

Лед на море стал дряблым, ноздреватым. Как на лице старика, появились глубокие морщины — щели. По кромкам тех щелей лежат — греются на солнце стада тюленей.

Охотники снова вышли на промысел нерпы.

Рыбаки готовятся к водопольной[97] рыбалке.

Будто бы все по-прежнему…

А Подлеморье гудит от разговоров: в России — революция! Онгокон так далек от Петербурга, что только слухи доходят сюда, только разговоры…

Следы Волчонка затерялись в зловонной яме Ургинской тюрьмы…

У Кешки с Ульяной растет сын Ивашка — в честь Лобанова. Наконец и сам он из далекой России вернулся. Кешка радуется, а Лобанов — туча тучей: вон в России уже полгода Советы, вздохнули люди, по-новому живут, а в Подлеморье — все еще порядки Керенского.

У Тудыпки — мрак.

— Снова лысый посельга заявился. Теперь и у нас Советы установит. Гад, — волнуется Тудыпка.

— Утопить! — рычит Грабежов. — Сам утоплю!..

Гордей Страшных с Хионией рыбачат подледными сетями, а живут они на Голом Келтыгее. Сережку своего уже не привязывают — он теперь домовник.

Старик Маршалов продолжает чудить.

Цицик живет на своем прекрасном острове Ольхоне. В ясные погожие дни мчится она на резвом скакуне к Шаманской скале. И долго, с болью смотрит Цицик на темно-бархатные, с пиками гольцов Подлеморские горы.

В далекой Томпе, куда перекочевала княгиня Катерина, в роскошном чуме, все на той же резной кровати лежит Ефрем Мельников, поет:

А потом плачет и рычит:

— Кешку мне, Цицик сюда!.. Р-родите мне внука!..

В Иркутске люди встречали Туза Червонного с расстригой Филимоном. «Анархия, анархия мы есть!» — кричал им Туз. А Филимон крестился и бубнил: «О матерь божия! Успокой зуд в душе чада моего!.. Замучил меня, мой прекрасный вьюнош!..»

Подростки тоже взбаламутились — толкутся на пирсе.

— Батя мой баит, что жили бы при царе — все было бы хорошо! — кричит Петька Грабежов.

— Эхе! Твой батька все время богачам ж… лижет! — смачно сплюнул Лешка Чирков.

— A-а! Ты мово батьку? — Петька размахнулся, злобно ударил обидчика.

И сразу же — клубок тел! Подмяли Петьку, его и не видать. Лишь Лешка Чирков орет:

— Твой отец — купецка сволочь! Получай и ты, собака, грабежовский ублюдок. — Чирков задыхается от злости и тычет Петькиным лицом в землю: — Жри песок, дурак.

Ганька с трудом оттащил мальчишек, лишь Чиркова никак не может от Петьки оторвать. Кто-то больно стукнул Ганьку по затылку. Ганька не чует боли — наконец оттянул Чиркова. А сам летит на землю.

— Удирай! — кричит он Петьке.

Кто-то снова со всего маху ударил его по голове.

— Ты-то куда прешь? Заступник?!

…У Ганьки гудит голова, разорван ворот курташки. Медленно бредет он к Петьке. А Петька уже за печкой умывается. Крякает, фыркает и жалуется матери:

— У саней подрези лопнули, и мы с Ганькой на забор налетели!.. Я нос разбил, а Ганька шишку посадил, — ловко врет он.

Тихая, всегда хворая Петькина мать смотрит осовелыми глазами на Ганьку, крестится:

— Царица небесная! Спасибо, отвела от беды дитев малых.

Пригляделась Кристинья к вороту Ганькиной курташки попристальней, головой покачала:

— Ох, уж варнаки!.. Опять подрались!.. Дай, Ганька, пришью, не то Верка-то вам обоим взбучку даст.

— Все-то ты углядишь, мама. А тетка Вера ласковая, — поет Петька за печью.

Начало мая, а на дворе злая зимняя вьюга. Солнца как не бывало. Третий день бушует сивер. Темные тучи так низко опустились, что задевают макушки деревьев, цепляются за них, но сильные порывы ветра рвут и гонят их на юг.

Густо валит мокрый, липкий снег.

Рыбаки сидят дома. У кого есть подошвы на запасе, подшивают ичиги, у кого нет — обходятся заплаткой. Жены латают одежку. А на рваные сети — всей семьей налегают.

Ганька с Верой подвесили омулевик у заледеневшего окна: не отрываясь, дыры зашивают.

— Вот и май, коню сена дай, сам на печку полезай… Страшно на двор выйти, а тут, как на грех, нитки кончились," — Вера поднялась, оделась.

— Ты куда, мам?

— К Тудыпке за нитками схожу.

— Сиди, мам, я пойду.

Только сунулся Ганька на двор, кто-то громадный, сивобородый засвистел, завыл, швырнул в него целую охапку снега. Парень зажмурился, нагнулся и побежал к приказчику. На высоком купеческом крыльце ветер хватал еще сильнее. Поспешно стряхнув с себя снег, Ганька вошел в дом.

Тудыпка, уронив голову на стол, сидел, зловеще нахохлившись. Перед ним — недопитая бутылка водки.

Ганька крякнул, громко поздоровался.

— Эт-та кто? — Тудыпка посмотрел покрасневшими хмельными глазами, не узнавая вошедшего.

— Я… Ганька…

— A-а… «большевик»!.. A-а… теперь можешь петь свой «Интернационал»!.. Сволочи голож… ваша власть!.. Советы!.. Слыхал?!

— Ниток дай… Твою сеть починяем.

Тудыпка с трудом поднялся. Долго раскачивался. Мял ладонями распухшее лицо. Вдруг безвольно махнул рукой, плюхнулся на прежнее место.

— Д-декрет… З-земля… в-вода… все теперь в-ваше. Все, все, все ваше! — Тудыпка уронил голову, смолк.

«Эка назюзюкался-то!» — подумал Ганька и вышел.

У своего дома наткнулся на чьи-то сани. Вся белая от снега лошадь устало потянулась к Ганьке.

«Кто же это в такое ненастье?»

Отряхиваясь от снега, услышал Ганька возбужденные, радостные голоса. Он опрометью влетел в избу.

— Э-э, вот и хозяин явился! — Лобанов, улыбаясь, очищал от льдинок свои пышные усы. А Кешка Мельников шерстяным шарфом утирал раскрасневшееся лицо.

— Хозяйка, тебе от тетки Липистинья привет. Ждет в гости, не дождется, — простуженно хрипел он.

Ганька улыбался во все лицо.

— Ой-ей-е! Как это ехали?

— Не говори, брат, едва не заблудились.

Вера суетилась у плиты.

— Сынок! Власть новая. — И вдруг набежали слезы: — Вот Третьяку бы когда пожить! — Остановилась со сковородой посреди комнаты. — И мой невесть где пропал — в Мунгалии.

Лобанов увидел слезы на ее глазах, быстро заговорил:

— Ну, Ганя, «Ку-ку» никого больше не будет преследовать. Сбылась наша мечта! Не только Курбулик, а весь Байкал теперь принадлежит рыбакам.

Ганька рассмеялся.

— То-то Тудыпка разрешил наш «Интернационал» петь. А куды Тудыпку-то? — вскинулся он. — И купца Лозовского? Куды?

— На все четыре стороны. Хватит им хозяйничать.