— Ой, какая!.. Будто царевна из сказки! — вырвалось у Луши.

А Параня молчала. Долго молчала. А потом сердито пробормотала:

— Будя врать-то, тетка Вера.

Цицик удивленно смотрит на русских женщин, которые оживленно лопочут про нее, даже сестрой называют. «Какая я им сестрица?! Я родилась на святом острове Ольхоне, а эти где-нибудь на берегу, в сырой землянке, не то прямо в лодке, в море».

Она чужда этим — в залатанных, грязных платьях — босым женщинам.

Вера, приблизившись к Цицик, любуясь ею, сказала:

— Чево пятишься от сестриц-то! Вы же из одной утробы на божий свет появились. Богачка, дык и морду ворочаешь… Эх, ты-ы!

Цицик удивленно взглянула на сердитую тетку, повела тонкими дугами бровей — и рассмеялась. С хохотом убежала в лодку.

С Устья пришел маленький дымный пароходик «Феодосий».

Кешка подъехал на своей хайрюзовке и в носовой части судна увидел Ульку. Она радостно улыбается, машет ему, нагнувшись через фальшборт, кричит о чем-то, но шум заглушает ее слова. На побледневшем лице радостно горят ее черные глаза.

…Наконец Уля рядом, в его лодке. Кешка обнял ее. Долго сидят молча. Лишь легкое пошлепыванье небольших волн о тонкие кедровые доски лодчонки да тревожный крик ненасытной чайки нарушают тишину. Пароход теперь далеко от них.

— Ну, как здоровье-то после родов?

— Бабка Круля сказала: все хорошо будет.

— Ну и слава богу… А я тут всякое передумал.

— Ребенка-то я ушибла, — Ульяна прижалась к нему. Потом пересела напротив, чтоб не мешать грести, — в этом проклятом рыбоделе… Носила тяжести… Круля испугалась за меня, но…

Раздался певучий гудок «Феодосии». Он оглушил и отогнал прочь, развеял все недоброе, тяжкое…

— Не будем поминать, Уля. Ладно? Будто ничего и не было… И Монку ты видела во сне…

Она благодарно посмотрела на своего Кешу, который широко и резко работал теперь веслами.

— Где жить-то будем, муженек мой родненький?

Весла бесшумно входили в воду, лодка рывками двигалась вперед.

— Пока у Маршалова придется.

Ульяна кивнула.

Кешка смотрит на похудевшее лицо Ульки. Все в нем любимое… все, вплоть до родимого пятнышка на кончике носа. Но вдруг лицо Ульяны стало тускнеть и расплываться, и вместо него видит Кешка большие ярко-синие глаза Цицик… Словно от зубной боли, сморщился он и взглянул на море.

Синь Байкала на горизонте почернела. Идет… надвигается буря, — заключил он.

Лобанов с Кешкой ушли в лес, а Волчонок с Ганькой, пообедав, подались на берег. Здесь меньше комаров, да и прохладой веет с моря.

Уже третий день дует «култук». Даже в укромной Онгоконской губе ходят волны. Позеленела вода на море, а вдали стала почти черной.

— Бабай, расскажи мне что-нибудь страшное, — упрашивает Ганька отца.

Магдауль долго молчит. Потом тихо, будто кто-то посторонний может услышать его, начинает рассказывать:

— Старый Воуль баил мне, что недалеко от берега моря, в неприступных скалах, есть таинственный грот, в котором живет злой дух Ган-Могой[46]. Однажды охотник Тымауль, друг Воуля, случайно забрел на гору по соседству с теми скалами, и ему открылось удивительное видение: стоит над тем гротом необыкновенной красоты девушка во всем белом, и все на ней блестит и сверкает, даже глазам больно становится. А лицо и руки настолько белые, что слились со свежим снежком. Долго смотрел Тымауль, а когда глаза его немного привыкли к яркому свету, увидел, что по щекам красавицы двумя ручейками текут слезы. Тымауль был отчаянным парнем, ничего не боялся. Из озорства взял да и крикнул ей: «Эй, девка, иди ко мне!» О эльдэрэк! Что произошло после этого!.. В горах загрохотало. Из грота выскочил злой дух — Ган-Могой… Тымауль разглядел на лице его целых три глаза!.. Ган-Могой бросал пылающие огнем взгляды во все стороны, но, слава богине Бугаде, не заметил охотника. Дух зарычал, схватил девушку за тонкие ручонки и уволок в грот. А она только и успела что застонать, да так жалобно… С Тымаулем сделалось дурно. Он едва не рехнулся после этого.

Волчонок замолчал и задумался.

— Ну и что потом? — спросил, дрожа, Ганька у отца.

Магдауль набил трубку самосадом, запалил ее.

— Тымауль родился настоящим храбрецом! Хотя и страшно было ему, но он поборол в себе страх и снова пошел на ту гору. Решил он вызволить из грота ту красавицу. Уж очень он ее жалел!

Долго ждал Тымауль. Наконец, как и в прошлый раз, затряслась земля, загрохотало. Поднялся над гротом черный дым, а на густых клубах его сидит сам злой дух Ган-Могой. Дым все выше, выше и исчез в небесах вместе с Ган-Могоем.

Видит Тымауль, вышла из грота та белая девушка. Снова услышал охотник тоскливый стон.

От жалости у Тымауля нестерпимо заныло сердце. И он полез на скалу. Долго бился парень, но наконец одолел чертову твердыню.

Взглянул на девушку и зажмурился, подумал, что ослепнет. Все же не стерпел и снова посмотрел. Не может оторваться от прекрасного лица ее. Глаза светлые, прозрачные, что твоя байкальская водица.

«Как Цицик!» — Ганька дышать забыл.

«Подойди, человек, ко мне и коснись моих рук… Не бойся меня — я одна из дочерей славного Байкала… Я несчастная пленница злого духа Ган-Могоя… Если хочешь мне добра, то притронься к моим рукам, и я стану вольной птицей… Только скорее, пока не вернулся Ган-Могой…» — А сама смотрит, будто душу водой чистой омывает…

Тымауль, запинаясь как пьяный, подошел к ней и коснулся ее белоснежных рук. А сам, боясь, что узрит колдовство превращения, закрыл глаза.

Не выдержал, взглянул украдкой вслед прошумевшим крыльям — далеко-далеко над Байкалом летела лебедь-птица и пела непонятную песню неповторимым голосом.

Море почернело, забурлило — это ее отец открывал дверь своего светлого чума. На миг показался улыбающийся, с огромной седой бородищей. Лебедица сложила крылья и упала в его широкие объятия…

Ганька не выдержал:

— И где та девушка теперь? — задыхаясь, спросил он.

Отец молчал, думая о чем-то своем. Ганька зажмурился, перед ним закачалось белое лицо Цицик. «Вот она, на землю снова вернулась».

— Из грота несло дурным духом, кто-то там стонал, кто-то скрежетал зубами… Жутко стало Тымаулю, и он поспешил назад, — снова заговорил Магдауль.

Много раз Воуль просил Тымауля показать ему грот Ган-Могоя, но тот и слушать не желал. — Отец замолчал, в задумчивости и про трубку свою забыл.

Ганька смотрит на море, будто там может увидеть хоть на миг Цицик. Как же так? Та девушка жила в гроте Ган-Могоя, а потом исчезла в прозрачной пучине страшной глуби, где находится сказочно-красивый чум ее седого отца — богатыря Байкала. Как же она превратилась в Цицик? Заслоняя все на свете, стоят перед Ганькой большие, цвета морской воды глаза Цицик. Ганьке жарко. Он краснеет и прячет лицо от отца…

…— Дядя Филимон, ты должен знать, кто из царей отдал Курбуликский залив служителям бога. — У Мельникова теперь почти вся тетрадка исписана. Его интересуют и легенды, и история, и просто байки рыбацкие.

— Монаршая матерь всея Руси императрица Елизавета Петровна, — Филимон важно тряхнул бородой.

— А ты не врешь?

— Так глаголил мне ученый служитель Иркутского монастыря Святителя Иннокентия иеромонах Парфен.

Кешка усмехнулся:

— А все же, дядя Филимон, ты никак не можешь отвыкнуть от поповского языка, — а сам строчит этот поповский язык в свою тетрадь.

— Потому, вьюношь, и чту его, ибо сим языцей глаголю с господом богом.

— Развесил бог уши и слушает расстригу Филимона, — хохочет Кешка.

— Не богохульничай, еретик! В преисподнюю к диаволу нарекут тебя!

Кешка хохочет. Смеется одними глазами и Филимон.

— А жирный кусочек отвалила царица монахам.

Филимон согласно тряхнул лохматой волосней.

— По богатым церковным утварям и ризнице монастырь сей почитается богатейшим во всей Сибири. И все это обретено на доходы от рыбных ловель на Байкале… Ты понял, о чем я рек, вьюношь?