— Да чо толку-то в его разговоре?

Вскочил на ноги Шилкин. Сердитый, взъерошенный, старый.

— Сотни верст мозолили руки, аж ладони в кровях, думали, в Подлеморье упромыслим рыбешку, а тут, куда ни ткнись, купецкая вода. Где же нашему брату промышлять?.. Хошь не хошь — иди из половины, а что толку-то? Да ишо и людей истязают. Эвон, довели Матвея Третьяка, утоп, бедняга, а ведь он кровь свою проливал под Порт-Артуром за царя-батюшку и за эту водицу… Да штоб этому Лозовскому издохнуть.

Кеша с удивлением разглядывал хорошо знакомые лица. На всех них застыло одно и то же выражение: «Да ишо и людей истязают». Небось все в эту минуту вспомнили хриплый крик Третьяка: «Ку-ку», отдай сети!» Перед Кешкой — тоже залитый кровью несчастный Третьяк с ярко-синими глазами.

Поднялся степенный, рассудительный Петрован Чирков. Оглядел всех своими спокойными, немного холодноватыми глазами.

— Тут Хиония по-бабьи наревела. С дрыном-то и мы можем, но… Ты-то, Хиня, — баба, с тебя и спросу меньше, с длинноволосой; где со смехом, где как, отойдут, махнут: дескать, чего взять с дикой бабы. А с нас-то не слезут, упекут туда, где Макарка до се пор телят пасет. Вот, Хионюшка, тебе и «ушканы». Тут не в трусости дело, — Чирков строго посмотрел на рыбачку. — Упреждаю вас, мужики, упаси бог, штоб по глупости, в горячности не сотворили себе на голову беды. Ведь в тюрьмах-то хуть и людно сидит нашего брата, но уголочек и нам найдут. Упрячут. Так-то…

Кеша увидел глаза Лобанова, острые, веселые — наконец-то заговорили рыбачки́.

— А какой совет дадите? — вскинулся он.

Магдаулю нравился Чирков. И теперь Магдауль даже про трубку забыл — ответа ждал.

Чирков помялся, обвел всех голубыми ледяшками глаз, поцарапал затылок:

— Сотни головушек окружили, Кеша, нас, есть и умней меня. Пусть все бают. Только я против погромов. Шибко-то… того… погромы да драки до добра не доведут… «Ку-ку» пусть ходит, зачем его ломать, надо поклониться самому Лозовскому, может, смилостивится.

Магдауль согласно кивнул головой.

Вскочил Туз Червонный, взмахнул кулачищем:

— Тетка Хиония в глаз кольнула!.. Во это баба!.. Дрыном!.. дрыном!.. А то Лозовскому ноги обтирать… Ых, рыбак байкальский!.. Вору Лозовскому! — Туз презрительно скривил веснушчатые губы. — Мошеннику…

Алганай замахал коротенькими жирными пальцами.

— Уй, парень! Худо баишь! Так нельзя!.. Лозовский хорош челобик! Деньгу монахам платит за аренду… Он хозяин… Ты, шанок, дурной есть!

Туз выхватил нож, в секунду оказался возле Алганая:

— Я щенок тебе, тварина!

Нож блеснул на солнце.

Бело-голубое промелькнуло в воздухе и повисло на руке Туза.

— Не нада бабая! — отчаянно закричала Цицик.

Кешка налетел, сдавил Туза. Захрустело что-то у парня, и он выронил нож.

Мельников взглянул на Цицик и опешил: в него впились огромные ярко-синие глаза.

Алганай схватил дочь за руку, ругаясь, повел ее из толпы.

А народ галдел. Ничего не разберешь, кто во что горазд.

Лодка Алганая уже завернула за ближний мысок, а Кешка украдкой все посматривал в ту сторону. Перед ним глаза Цицик… Что они говорили, так и не понял он, но они не уходили из него. Люди кричали непонятное друг другу. Кешка не слышал. Голоса сшибались, как лбы.

Наконец Кешка увидел требовательный взгляд Лобанова и… пришел в себя:

— Ну, кто еще даст свой совет? Говорите, мужики… — крикнул он. Почему-то сразу стало тихо. — От женщин уже было выступление, — усмехнулся Мельников. — Да и от молодежи. Туз… едва дело не испортил… — Кешка вспыхнул и махнул рукой: — Но все равно говорите все…

Архип Стрекаловский — башлык из Максимихи. С непривычки он вспотел, высморкался и, постояв некоторое время, хрипло заговорил:

— Громить-то… паря, Хиония, зачем?.. Оно, паря, тово… Нет, негоже громить. А лучше упросим купца, чтоб из четвертой доли пустил нас рыбачить.

— Правильно! — поддержали пожилые, битые.

Магдауль согласно кивал головой.

— Неча кланяться… — ревели молодые, горячие, не бывавшие в мялках.

В конце концов решили все же просить Лозовского. А коль не даст разрешения промышлять в его водах из четвертой доли, выйти в море, окружить купеческие лодки, сорвать у них рыбалку…

Алганай разнюхал решение собрания. С лисьими ужимками появился у своего талы Тудыпки-приказчика в недозволенно ранний час.

— Тудып-нойон, завтра тебе худо будет.

— Как худо?! Почему?! Что, убивать собираются?! — Тудыпка соскочил с постели и стащил за собой одеяло.

Сбивчиво и долго рассказывал Алганай о собрании.

Тудыпка задумался, закрыл хитрые глаза.

— Ты там был? — тихо спросил он.

— Был. Я говорил им: зачем Лозовского ругаете. О всевышний!.. Чуть не зарезали!.. Спасибо Кешке Мельникову… А то бы и меня, и Цицик мою зарезал бы рыжий каторжан…

Тудыпка содрогнулся.

— Ладно, спасибо, дядя Алганай. Сегодня же пошлю письмо в Баргузин.

Магдауль ушел далеко в верх по Онгоконской речке. Здесь ему хорошо! Поют птицы. Зверь прокричал и затих. Белка зацокала. Вон она сидит рядом со своим тайном, в котором притаились бельчата. Волчонок усмехнулся, сел на толстую колоду.

Закурил… Блаженство! — не слыхать ни ругани, ни скверных слов про мать. Не увидишь здесь и злобных взглядов людских, порой кидаемых рыбаками даже друг на друга… А за что?..

Вдруг перед Магдаулем — старый Воуль. Мягко улыбнулся и беззвучно говорит: «Ругают тебя — молчи. Отбирают промысел — отдай, бьют тебя — стерпи… Так учил всевышний Будда-Амитаба. Прошу тебя, мой Волчонок, супротив зла не иди, а уступай ему дорогу. Пусть идет себе — мир без зла немыслим. Зло можно победить только непротивлением». — Воуль, улыбаясь, исчез в табачном дыму.

Магдауль тяжело вздохнул.

— Ужо попрошу Веру кочевать в Белые Воды, — решил он про себя.

Алганай сегодня весел. Его рыбаки опять с богатым промыслом вернулись с моря. Половину рыбы сдает он Тудыпке-приказчику. Кричит в рыбоделе, чтоб все слышали:

— Можно!.. Можно из половины рыбу добывайт! Все равно заработок!.. Зачем купца ругайт?! Зачем Тудыпку ругайт?! — Низенький, толстопузенький, лоснящимся шариком носится он по рыбоделу.

Ждет Цицик отца, а сама нет-нет да бросит тревожный взгляд на черный барак, где живет та страшная старуха, которая лезла к ней с растопыренными, загнутыми, как когти коршуна, пальцами. А маленькие, глубокопосаженные, медвежеватые глаза ее горели каким-то неестественным огнем и, казалось, о чем-то умоляли Цицик. «Она сумасшедшая, — решила девушка. — Дочкой меня называет!»

По пути от Лохматого Келтыгея, где Алганаева стоянка, отец, смеясь, говорил ей, что вот других в купеческие воды не пускают, а он, отец ее, умеет дела вести. Отвезет сейчас половину улова Тудыпке-приказчику. На глазах у всех рыбу сдаст, будто ходил в море из половины, а сам за нее деньги получит, как за проданную…

— И Тудыпка не в убытке, и я не в обиде! Ха-ха-ха! — громко смеялся отец и гладил ее волосы. — Гонитесь за Алганаем, дураки! Тудыпка-то баит: Где Алганай пройдет, там ему делать нечего.

Смеется Алганай.

Смеется и Цицик.

— Эх, дочка, как родилась ты в моем доме, так и поселилась в нем удача, гнездовье свое свило в нем счастье. И слава всевышним небожителям, не забывают они нас!

Цицик тоже весело — за отцову удачу. Она всегда радуется, когда ему хорошо. Ведь он ей и мать заменяет. Матери-то у Цицик нету.

Сзади, из рыбодела, подошли к ней три женщины и о чем-то оживленно перешептываются. Цицик очнулась от раздумий. Одну из них сразу же узнала — чернявая, средних лет. Это она приводила тогда страшную старуху. А этих двух, толстоносых, с глубокопосаженными медвежьими глазами, неуклюжих девок она видит впервые. «Какие некрасивые», — думает Цицик.

— Вот, девки, это ваша сестрица Ленка, — мотнула головой в сторону нарядной красавицы Вера.