Тузу Червонному не лежится. «Какого же дьявола меня к больным-то затолкали?» — сердито думает он, оглядывая причудливые завитки мраморных опор грота. Рядом с ним молчаливый дядька из Северобайкалья.

— Дядь, а тебя тоже зацепила пуля? — Туза раздирает желание поговорить.

Бородач строго оглядел Туза, но все же буркнул:

— Занозил в ногу, в бою под Слюдянкой.

— Хы, занозил! Ну и шутник же!.. А ты рыбак!

— Поморы мы.

— А-а, слыхал про вас. Нерпичье мясо сырком жрете, аха?

— Во-во, лопаем, как собаки, — бородач усмехнулся. Сразу Тузу стало повеселее. Он елейно заговорил:

— Я хотел, чтоб меня тоже называли помором, собрался к вам, да заблудился в Курбулике.

Бородач рассмеялся.

— Э, паря. Куды тебе к нам. У нас совсем дикий край — пропадешь!

— А как звать твою деревню?

— Горемыки.

— Пошто ее так?

— Люди от сладкой жизни прозвали.

Сестра милосердия крикнула:

— Туз, тебя на гору зовут.

— Я чичас, тетка!

Туза поджидали Ганька с Петькой. На кукане у ребят хайриузы лоснятся и краснеют пестрыми боками.

— Бери, Червонный. Жарь! — подал Петька кукан и, подражая Гордею, поцарапал свой голый подбородок.

— Ешь, дядя Туз! — подмигнул Ганька. — Мы уходим домой. Баб и детишек кормить.

Ребята важно зашагали прочь.

Туз расхохотался.

— Мотри-ко ты, шкеты важнецкие!.. В Онгоконе приветик всем!

Туз с куканом привалил на кромку полянки, по которой ходят строем десятка два молодых мужиков и парней. Зычный голос Гордея гудит на весь лес.

— Ать-два! Ать-два! Тверже ногу!

Четко отбивают шаг партизаны. Чего же удивляться-то?! Чтоб они да не умели ходить в строю?! Это же бывшие солдаты царя Николая, служилые люди Колчака и Семенова. Взяли да от беляков и улизнули в один распрекрасный момент.

…Наконец Гордей отпустил своих вояк, заявился к Лобанову. За ним, весело потряхивая куканом, ввалился Туз.

— Эти черти нас с тобой шагать научат. А стрелять и тово шибче насобачились. Хоть седни сунь их на фронт, — Гордей склонил крупную голову. — Ворчат варнаки, што не у дела.

Туз кивнул. Лобанов пристально вгляделся в нахмуренное лицо Гордея. Закурил, опутал дымом лицо — глаз не видать.

Гордей сердито забасил:

— Ты што сидишь, за дым прячешься. Не только им, мне-то как надоело! Драться надо.

— Надо драться, — эхом откликнулся Туз. — Силу девать некуда!

Лобанов отвел от лица трубку — остро и грустно смотрели его глаза:

— Э-эх, Гордей! И тебе объяснять надо. Туз еще ладно — только от анархистов отмахнулся, дух их в нем еще сидит. Ты вот сам подумай. Ну, поведем мы с Мельниковым горсточку храбрецов на целую свору — один против ста. Что получится? Против нас и Колчак, и Семенов, и японцы… Вот скоро с отрядом Морозова соединимся, Кабашов обещал сам возглавить нашу армию. Погоди… ударим и мы. Скольких еще не досчитаемся…

Гордей буркнул угрюмо:

— Вам виднее. Дай-ка и мне закурить…

А Туз, прижав кукан к груди, злобно задрожал:

— А они пока… зверствуй! Вы тут отсиживаетесь, знать не знаете, скольких и как они на тот свет отправили…

Прошла осень. Ударили ядреные зимние морозы.

…Уездный начальник Быков жаловался своему прямому хозяину — управляющему областью эсеру Таскину:

— Мобилизация новобранцев в армию атамана Семенова срывается в результате большевистской агитации, которую необходимо обезвредить, а для́ этого нужна вооруженная сила.

В январе 1919 года в Баргузин прибыл карательный отряд особого назначения, количеством около ста сабель, под командованием ротмистра Стренге.

Барон Стренге обосновался в деревне Уро.

По всем селам и улусам уезда стали рыскать каратели в поисках большевиков и сочувствующих им граждан.

Начались аресты, допросы и порка крестьян.

Монка Харламов по «болезни», как говорит он сельчанам, получил в зубы белый билет и теперь сидит дома. Тянет самогонку на гулянках, пакостит, как и в детстве…

Как-то в вечерних сумерках Монка сунулся под сарай, к конуре старого Арабки — утром собрался сохатого погонять. Пес радостно взвизгнул, начал лизать хозяина.

В соседнем огороде раздался шорох лыж. «Кто-то из лесу, небось угнал теперь сохатых подале», — подумал раздраженно Монка. Глянул в щелку.

И от неожиданности вздрогнул. Не поверил своим глазам.

Совсем рядом, прижимаясь к забору, крадучись, идет Кешка Мельников. Дошел до бани, сбросил лыжи и, оглядевшись, вошел в нее.

«Это почему же он спрятался в бане Короля?.. Э-э, ведь у Ефрема-то казачий урядник квартирует… Он не посмотрит, что Кеша — хозяйский сынок… Затесался в большевики — получай пулю».

На бледном Монкином лице злорадная улыбка. Мстительно вспыхнули болотной мути глаза.

«Вот теперь-то, Кешка, узнаешь, как умеет Харламов втихаря кусаться!.. Ой, больно тебе будет!.. Ой, больно!.. И никто не догадается, из-за кого тебе так больно… Монка может и слезу пустить по убиенному рабу божьему Иннокентию…»

Монка оттолкнул пса, пригибаясь, пробежал в ограду. Два прыжка — и в избе.

— Что, сынок, будто чумной какой? — спросила мать.

Молчком накинул шинель, выскочил на улицу. Пока шел до Мельниковых, чуть пристыло возбуждение.

На широком дворе Мельниковых казаки возились у лошадей. У амбара пьяный Ефрем лез целоваться к уряднику.

— Ты слухай меня… У меня тебе как за пазухой. И накормлю, и папою.

Урядник был пока трезв, по кирпичный цвет уже покрыл и щеки его и шею.

Монка подошел к крайнему казаку.

— Дай, служивый, прикурить, — попросил он. — Мне бы с урядником надо покалякать… Сурьезное дело к нему.

— Говори, я передам.

— Не можно так-то, господин казак.

Монка спрятался за лошадьми и из-под брюха чьего-то коня наблюдал за двором.

Вот Ефрем качнул раскрытой головой, захохотал.

— Быстро, в две ноги, ззараза… Я пока разолью…

Урядник нерешительно оглядывался вокруг:

— Эй, кто звал-то меня? Эй, чалдон, ты где?

— Я тута, господин…

Монка выскочил из-под коня.

— Ну, что?!

— Ти-ише!.. Тут недалече самый главный большевик сидит в бане.

Ефрем с крыльца кричал:

— Ты скоро, харя, придешь?

Стоит и качается из стороны в сторону Ефрем. Рыжие патлы на глаза попадали.

— Где?! В чьей?.. — оживился урядник.

— В бане Филантия Короля. Староста приведет вас к бане, вызовет его на двор… Тут и задавите, и свяжите гада… Только упреждаю, силы в нем, как в добром быке…

Урядник отмахнулся от звавшего его Ефрема.

— Да погоди ты, чичас.

И важно Монке:

— Ничего, справимся.

Монка задрожал, сам не зная отчего.

— Если не будет по добру сдаваться, то припугните, что арестуете его жену Ульку и будете ее сильничать всей братвой. Она к своим прикатила в гости.

Урядник заморгал белесыми ресницами.

— Он ее любит?

— Душу… Жизню не пожалеет, — сплюнул зло Монка.

— Все ясно. Сидоров! — крикнул тенорком и приказал: — Срочно вызови старосту. Остальным в полной боевой выехать за ворота.

В полутьме арестного помещения Ширяев шептал Мельникову:

— …Кабашова арестовали дома, в Алге, и на допросы увезли в Суво. Зияешь, Кеха, страшно подумать, что пережил Николай. Его кололи шилом; потом в топившуюся печку затолкали железную клюку, раскалили докрасна и прижгли тело. Но он никого не выдал. «Большевики не выдают своих товарищей», — кричал он и плевался. Тогда озверевшие каратели привязали его к скамейке, и два казака били нагайками… Коля потерял сознание… Каратели решили: «умер» и… выбросили в огород, а сами уселись пировать. В это время подкрались наши и, закутав его в теплую одежду, увезли в тайгу.

Ротмистр Стренге кричал на Мельникова: