— …Леший капнул этого зловредного поджигателя Третьяка, взял да утоп…

— Так, — Лозовский сердито застучал карандашом по столу. — А ты, капитан, не слышал… может, Лобанов подбивал Третьяка на поджог, а?

— Ни!

— Вот тебе и «ни»! И надо же!.. Оба на подбор!.. Растудыка такой же… слепой! — Лозовский тяжело вздохнул. — И как мне вас раскачать?.. Как втолковать вам, ослам, чтоб вы, а не они… верховодили в Курбулике! — Лозовский заговорил мягко: — Поезжай! Разнюхай!.. Любой ценой… может, придется и подпоить, и подкупить… хоть несколько слов… что именно Лобанов агитировал Третьяка… Понимаешь… Лобанова… только Лобанова… раньше всех Лобанова… надо зацепить покрепче… чтоб юридически можно было обосновать обвинение… Понимаешь? А без этого его на суде в калошу не посадишь… нет! Это черт с головой!

…Подвода уже подъезжала к Устью, а ее пассажир все еще спал. У самой околицы деревушки левое переднее колесо повозки попало в глубокий ухаб, за ним последовало и заднее, а тут, как на грех, кто-то выронил чурку дров на правую колею, которая помогла телеге перевернуться.

Сердяга вывалился из повозки и стукнулся об дерево.

От боли сморщился, сел и опухшими глазами обвел вокруг себя.

— Кто меня вздумал бить?! А?! — поднялся он на ямщика.

— Сам стукнулся. Чево ревешь-то.

Сердяга поднялся и по привычке замахнулся на мужика, но тот, видать, не промах — снопом свалился Сердяга в кусты. Долго там барахтался и злобно материл баргузинских мужиков и ихних шустрых баб.

В одурманенной многодневной пьянкой голове капитана наконец шевельнулась мысль: «Против силы не попрешь».

Кое-как выкарабкался он на дорогу и, раскачиваясь, подошел к ямщику, который приготовился к схватке.

— Но, паря, на этот раз я так лягну, что не подымешься! — предупредил тот пассажира.

— Брось… дай закурить…

— Я не курю.

Сердяга махнул рукой и тяжело завалился в повозку. Колеса снова застучали по бесчисленным ухабам таежной дороги.

— Эй, «деревня», ты знаешь в Устье ловкую бабенку?

— Как не знать, сам промышляю за ними.

— Завертывай к ней!

Ехала солдатская вдова с золотого Ципикана, отстала от парохода, зазимовала здесь в крохотной зимовейке, так и осталась насовсем.

— Фрося, чего же не едешь-то к себе на Урал? — спрашивали ее. А она коротко и ясно отрезала: «Ехало не везет».

Красива и гладка Фрося, да дурная славушка прилипла к ней. Кто возьмет такую в жены?

Вот к ней и завез ямщик своего пьяного пассажира и, сдав его в мягкие, прилипчивые Фроськины руки, уехал обратно.

Стоит «Ку-ку» на якоре. Ждет своего капитана, а он вторые сутки гуляет с развеселой Фроськой.

На третьи сутки вечером проснулся наконец Сердяга и рявкнул по-морскому:

— Полундра!.. Горю!

Но никто не бежит на зов капитана.

Поднялся с грязной постели. Пощупал карманы, а они пусты, как у доброго матроса.

С минуту посидел с выпученными от испуга глазами и схватился за голову.

Еще бы! В его черном большом портмоне хранилось жалованье команды катера.

Хмель быстро улетучился. Сердяга выскочил на улицу.

— Фроську не видела? — спросил у встречной женщины.

— На берегу под лодкой.

Проклиная Фроську, он пошел на берег.

Темнота быстро сгустилась. Ветер нагнал тучи, и крупные редкие капли застучали по кондырю фуражки.

— Господин капитан! Здорово, земляк! — услышал Сердяга.

— Кто ты? — злобно спросил он.

— Туз Червонный.

— A-а, земляк, здорово!.. Ты зачем приехал?

— Жениться.

— Дурак!..

Идет Сердяга, а за ним черной тенью движется Туз Червонный. Вот наклонился Туз и поднял увесистый камень. Потом быстро нагнал капитана и сквозь зубы процедил:

— Собака купецка, получай!

Как-то уж очень быстро Михаил Леонтьевич нашел нового капитана и отправил в Подлеморье.

Новый капитан внешне полная противоположность Сердяге. Маленького ростика, щупленький, подвижной, походит на суетливого воробья, такой же вертоголовый и вездесущий.

Этот на своем «Ку-ку» не спал ночей, не давал рыбакам утаить ни одной рыбки.

Пригорюнились подлеморцы.

Уж на что хитер Николка — брат Хионии — из-под носа у Сердяги, бывало, наловит омулей, а тут попался. Перехитрил его новый капитан. Отобрал и сети, и рыбу, и лодку.

Сама Хиония пришла к капитану.

— Господин хороший, будь добродетелен, возверни моему братухе сетишки и лодчонку.

— Нельзя! — отрезал тот и презрительно оглядел Хионию.

Вспыхнула баба и, угрожающе набычившись, сердито проговорила:

— Стукнули сатану Сердягу, а тебе-то и я открутю голову, как цыпленку!

— Но-но! Еще вздумала пугать! Вот ужо прикажу матросам — выкинут…

Подбоченилась рыбачка, подняла голову и пошла на капитана.

— Это меня-то?.. А ну-ка, позови своих шанят! Посмотрим, кто первый полетит за борт?!

— С ума сошла, ведьма! — пятясь по палубе, капитан нащупал дверь и, мгновенно открыв ее, скрылся в каюте.

Хиония сплюнула. Подойдя к борту, сразу же сникла, погрустневшими глазами оглядела море и тихо прошептала:

— Батюшко Байкал!.. Пошто к нашему берегу не несешь доброе «дерево», а все «гниль» да «утопель»?! Добрых-то мужиков скоро всех изведут: то на войне, а то и ни за понюх… И моего сердечного Гордюшеньку угнали в тюрьму…

…А море равнодушно молчало и нежилось под горячим августовским солнцем. Какое ему дело до людских горестей и бед?! И до Хионии ли ему сейчас?!

Тудыпка-приказчик заставил Магдауля с Лобановым колоть клепки[45]. Откуда-то привез еще двух бондарей, и теперь в бондарке раздается гулкий перестук от зари до зари.

Сколько было заготовлено бочек, все запростали рыбой. В этом году небывалый привал омуля, и Тудыпка-приказчик с ног валится от усталости. Везут и везут рыбаки — завалили рыбодел.

В этот сезон и у Тудыпки ходит за омулем своя собственная сетевая лодка. Пять рыбаков трудятся на него с самого Николы-вешнего. Так, мало-помалу, мечтает Тудыпка к сорока годам сделаться самостоятельным рыбопромышленником.

— У Растудыпки башка варит! — говорят про него.

Он и в самом деле умеет вести коммерческие дела, умеет ладить с людьми.

А Ванфед называет его коротеньким словом — лис. Не согласен с ним Магдауль.

— Не-е, Ванфед, ты не ладно баишь. Лиса хороший зверь, а Тудыпка мастер обман делать, сколько рыбы себе тащит. Я все видела. Она, Растудыпка-то, вонький росомаха.

Клепку колоть — это не дрова рубить. Нужно выбирать высокое прямослойное дерево. Поэтому тут главенствует Магдауль — лесной человек. Уж в деревьях-то он разбирается.

Сначала облюбует сосну, обойдет вокруг нее. Покачает головой, вздохнет, прошепчет какое-то заклинание и прежде, чем начинает рубить, сделает зачес на дереве, потом острием носка топора отдерет щепу и только тогда вынесет свой приговор Волчонок.

— Эта пойдет!

Начинается рубка. А когда послышится едва уловимый треск и чуть покачнется дерево, Волчонок отсылает сына подальше от себя.

Ганька замирая ждет: вот сейчас с шумом и треском, ломая сучья соседних деревьев, полетит на землю исполин и грохнет о твердь земную.

И грозный гул, словно пушечный выстрел, разнесется по тайге!.. А многоголосое эхо подхватит… и долго и смачно повторяет его.

В обед на лесную делянку к лесорубам пришел Мельников.

— Ешь, Кешка, уху. Ганька варил, — угощает Магдауль гостя.

— Спасибо, Волчонок.

Ганьке нравится Кешка — могучий и добрый, никогда худого слова не скажет, не просмеет его, как иные русские.

Мельников весело подмигнул Ганьке.

— Тебя, братишка, в любую артель возьмут поваром. Смотри-ка, уха-то какая знатная!

После обеда Мельникова будто подменили. Он сердито нахмурился, изменившимся голосом заговорил с Лобановым:

— Дядя Ваня, рыбаки затевают плохое дело.

— Что такое?

— Грозятся спалить дом Лозовского и утопить «Куку».