— Спасибо, господин хороший!

…Матвей Третьяк сидит на берегу и жмурится от чрезмерно горячего солнца. Любуется он старательно выкрашенным «Ку-ку». Везде успеет Третьяк.

И уж как хвалит он команду, а еще больше хвалит капитана Сердягу.

Сегодня день Ильи-пророка. И «Ку-ку» готов снова гоняться за «ворюгами». У команды двойной праздник.

Из поленницы принес Матвей лиственничных дров, распалил жаркий костер. Вокруг костра понатыкал с десяток рожней. Сидит, жарит рыбешку. Третьяк умеет жарить по-рыбацки! Омуль ровно зарумянился. Янтарного цвета прозрачный жир капает прямо на огонь и, пшикнув, вспыхивает яркими язычками. Запах жареного омуля заставляет людей глотать слюни.

— Язык проглотишь! — воскликнул подошедший к костру толстомордый, сияющий, такой добродушный капитан Сердяга.

— Вот и рыбка готова, господин капитан. Можете кушать… Куда отнести? — засуетился Третьяк.

— Спасибо, дядя Матвей. Здесь будем пировать.

Команда «Ку-ку» во главе со своим капитаном плотно обступила небольшой низенький столик. Началось гулянье в честь Ильи-пророка.

Матвей Третьяк прислуживает, как заправский слуга. От водки отказался.

— Прожег себе кишку, да так шибко, что еда и питье насквозь уходят, — объясняет рыбак свой отказ.

Хохочут стражники над недавним пьяницей, который ни днем, ни ночью не просыхал от водки.

А капитан громче всех гогочет:

— Помнишь, старик, как ты кричал: «Ку-ку», отдай сети!» Дурак, при чем тут «Ку-ку»?! Всему голова мы!.. К нам в ноженьки надо бы тебе упасть, а не купцу… Э-эх!

Третьяк виновато ухмыляется, подносит новые рожни с зарумянившимися омулями; янтарный жир капает с рыб на желтые доски столика.

— Дурак и есть! Окромя свово Подлеморья ничо и не видывал. Правду баишь, господин капитан.

А стражники пьют. Пьет с ними и лихой капитан Сердяга. Но против винца нет молодца, — свалился капитан, его кое-как увели в каюту. Один захотел искупаться, разделся, а дойти до воды так и не сумел: свалился в чем мать родила.

Третьяк доволен. Накормил своего доброжелателя — капитана Сердягу, который обещает ему сетей целых двадцать концов.

Доволен Третьяк: вся стража купца накормлена им. Добрые парни, жалеют Третьяка. Тоже обещают сунуть втихаря ему сетишек.

— Хорошие парни работают на славном «Ку-ку». Дай бог им здоровья, а ихнему катеру больше не наскакивать на Воронихин Пуп, — громко говорит Матвей, чтоб его услышал и похвалил Сердяга.

Ильин день — большой праздник. Все гуляют. Онгокон гудит от пьяных песен, разухабистых переборов тальянок, бренчат балалайки, дробно стучат каблуки. На краю поселка воет серый кобель Тудыпки — не взял его хозяин на Елену.

Матвею надоело караулить пьяных стражников и их угрюмый «Ку-ку». Чтоб немного размяться, пошел в гости к новому другу своему — Магдаулю! Навстречу вдоль берега брела Дуня-Красуля. Обессилев, села и заплакала, Матвей окликнул ее:

— Девка, беда, што ль, стряслась?

— М-мм-м, — промычала в ответ и, отбросив с лица космы, уставила пьяные глаза на Матвея. — Никак Третьяк? — пьяно ухмыльнулась девка.

— Дунька, давай отведу тебя домой.

— Зачем?

— Хы, зачем… спать ляжешь…

— Э, паря, разговоры пусты — пойдем в кусты! Хи-хи-хи! — подмигнула и залилась пьяная.

Третьяк плюнул и, не оглядываясь, пошагал дальше.

Рядом с бараком — землянка развеселой вдовы Гурьянихи. Через крохотное окошечко доносится треньканье балалайки, ей кто-то вторит не то заслонкой, не то ведром.

Смех, визг, дробный топот разудалой пляски и хлопанье в ладоши под «калинку».

— Весело гуляют, чертовки, — усмехнулся Третьяк, — того и гляди драку затеют.

Магдауль со своей Верой спали с самого обеда. Только перед приходом Третьяка поднялись, и теперь оба суетились у самовара.

Матвей перекрестился, поздоровался, поздравив хозяев с праздником, сел на скамейку.

Магдауль кивнул головой, дружелюбно улыбнулся.

— Дя Матвей, трезвый?! Светопреставление! — Вера чуть не добавила: «И злой какой-то», но прикусила язык.

— Болезь… девча… не до вина… — На обветренном темно-коричневом лице Третьяка еще глубже запали глаза. Морщина на морщине… Голос стал глухим и надтреснутым, говор — замедленным, затрудненным.

Вера тревожно подумала: «Не к добру… Ай, дура! Не от добра!»

Волчонок набил свою трубку самосадом, запалил ее и подал Третьяку.

— Кури, Матвей.

Третьяк молча курит. А сам уставился в пол.

— Ты, Волчонок, тоже не гуляешь?

Магдауль тряхнул головой.

— Вера маленько больна.

— A-а, значит, одному, без бабы, не захотелось…

Третьяк крякнул и еще ниже опустил голову.

Потом резко поднялся, шагнул к порогу.

— Дя Матвей, а чайку-то?! — кинулась за ним Вера.

Третьяк махнул рукой и вышел.

Вера долго стояла молча, а потом подошла к мужу, пригладила его волосы, прошептала тревожно:

— О господи, царица небесная! Чо-то будет!.. Беда… Беда кругом… страшно мне что-то. Господи!

Третьяк снова на улице.

Какая-то из вдовушек начинает и никак не может продолжить песню:

Ее перебил звонкий приятный голос:

Певунья растянула в последнем слове звук «а».

— Вот тебе и «а-а-а»! — смеется другая.

— Иван-то возвернется, дык покажет тебе «а-а»!

— Ни черта!

Третьяк быстрым шагом направился к «Ку-ку», где по песчаному берегу моря вразброску валяются матросы.

Один из них так и лежит голышом, а возле него прикорнулась пьяная Дунька, тоже заснула непробудным сном.

Глухо гудит море. Это буйные крутые волны бьются об утесы. А здесь, в глубокой Онгоконской губе, тихо. Как и обычно на Байкале, сегодняшний ветер налетел неожиданно, будто бы скрадывал кого-то, чтоб застать врасплох и заставить от души помолиться богу.

Пронесся, прошумел и затих. Только волны еще долго будут гулять, ударяясь о каменистые крутые берега.

Матвей вытянул руку и посмотрел на палец.

«Едва видать его, густо стемнело, — заключил он. — А теперь с богом!»

Третьяк перекрестился и осторожно пополз по узкому черному трапу на катер. Дрожа всем телом от страха, Матвей ступил на палубу «Ку-ку».

Прислушался, а потом на носках, крадучись, подошел к капитанской каюте. Оттуда раздается храп.

Огляделся крутом. Тихо. Перекрестил потный лоб, взмолился: «Господи Исусе! спаси и пронеси!..» Еще раз огляделся и начал спускаться в темную утробу катера.

Вот он вынул из-за пазухи сухую бересту, подложил ее под лестницу. Потом трясущейся рукой достал спички.

«О господи, прости меня грешного!» — Третьяк опустился на колени, долго крестился. Потом решительно чиркнул спичку, она сломалась. Достал новую. Зажег ее и поднес желтенький огонек к бересте. Та мгновенно вспыхнула, как порох.

Через минуту под лестницей разгорелся яркий веселый костер и осветил трюм катера.

Подул с гольца вниз по речке резкий хиуз и в момент отогнал пригнездившееся за день солнечное тепло. Ночное море дохнуло на землю сыростью; на подмогу ему голец Чингиса послал кучу студеного воздуха — сразу захолодало.

Первым замерз тот, что лежал голышом.

— Ды-ды-ды! — дрожит бесштанный стражник. Зуб на зуб не попадает. Озноб пронизывает все тело и вышибает из головы хмель. Проснулся, но все еще находится во власти сна: тошнит, голову ломит, да еще мороз донимает. Он силится снова заснуть.