Санечка, милый, отвечал я, давай, я буду просто скромным биографом выдающегося поэта современности Спиридона Бундеева. И все, и никаким не критиком-теоретиком. Я же тебе все время пыль в глаза пускал, неужели не заметил? Я же болванчик и в этих вопросах профан. Брюзга и пустомеля, реальной помощи ты от меня не добьешься. Ну а хочешь быть сбитым с толку, то давай. Для твоих вещей у меня пока два названия: «оборжатушки», что мне категорически не нравится, и «зафикушки». Но Саня, милый, окстись, тебя же никто никогда не поймет. В лучшем случае примут за обыкновенного шизоида, клинического идиота. И причем здесь польза или нужность? Смысл поэзии — поэзия, так, кажется, говаривал твой любимый учитель. Не будь придурком, объяснись. Нет в природе такого произведения, чтобы действовало однозначно, на всех. Не‑ту. Кого-то — на подвиг, а кого-то — в петлю. Одно и тоже произведение, Саня. Что имел в виду, когда трепался о пользе? Не могу поверить. Я что-то не понял. Ты и меня с толку сбиваешь. Вот завхозы от литературы, те — да. За приличную зарплату, по неграмотности или от бдиловатости, насаждают именно такие взгляды. Мол, это вот полезно, давайте пропагандировать, а это пользы не принесет, рубанем-ка лучше от греха. Ладно, они завхозы, но мы-то с тобой, мы-то. Ты же сам рассказывал, что «Евгений Онегин» у многих вызывает хандру и сплин и неохоту ходить в школу, а уж на что проверенная вещь.

Не задирайся, Хохотало, парировал Бундеев. Ишь разнылся, сам бы мог докумекать. Если я заикнулся о пользе, то только как о наслаждении — смех не только способствует пищеварению, но и нравится самому смеющемуся как состояние, приятное во всех отношениях. Мне дико и странно, что ты полез в очевидности и решил тривиальностями меня излупить. Но я не сержусь. Я тебя прощаю. Всему виной разлука, давно не виделись. Кстати, зафикушки в принципе ничего, но ты все-таки еще подумай, лады? И оцени — называется «Сплин».

Своими зафикушками он убеждал меня скорее и легче, нежели сомнительными рассуждениями или неловко состряпанными силлогизмами (рассыпались при первом же прикосновении). Мне нравился в нем практик. Он шел трудно и сложно, по целине, это было ни на что не похоже, а я с пеленок обожаю оригинальность. Когда он нащупал лирического героя, воина, и заставил его работать на себя, то есть через него разговаривал, по его утверждению, напрямую с миром (поэтическая модификация рассказчика Зощенко — воина он, можно сказать, взял напрокат, но разочаровывать его я не спешил), вещи его окрепли, приобрели стройность, необходимую целенаправленность, силу. Я от души поздравил его с первой победой.

Разумеется, мы оба понимали, что он обрек себя на безвестность. Саня, правда, утверждал, что до поры до времени, я же был настроен более пессимистично. Но, боже упаси, не вслух. Его работы, если не обманывать себя и реально посмотреть на текущую литературную практику, укладывались разве что в рубрику «Нарочно не придумаешь», а под такой этикеткой Саня обнародовать стихи решительно не хотел (у него ведь все именно придумано и все нарочно). Вопрос для него принципиальный. Да, объяснял он свою позицию, будет ржа, вроде бы попадание в яблочко, однако при этом, отхохотав свое, читатели останутся в убеждении, что никакое это не искусство, что автор или ненормален, или графоман, или просто дубина, каких поискать.

Нет, пусть сперва теория разведает, пропашет пробную борозду, а там посмотрим, есть ли смысл сеять. Пока же этого нет, пока ты бездельничаешь, а я по твоей милости вяну-пропадаю, читай, лентяй, и наслаждайся в одиночестве (еще Надька меня теперь понимает, из бегов ее вернули и тут же сплавили на Урал к, по-моему, сомнительным людям; кстати, она по-прежнему влюблена в тебя и по-прежнему стесняется в том признаться; если вздумаешь, вот ее адрес). На, подкрепись.

Я рассыпался в комплиментах. Потом слегка журил — за ритмическое однообразие, за неряшливость и торопливость, за неотдаленность некоторых строк и в конце письма непременно интересовался, как у него с бытом, сыт ли, одет ли, обут, что у него за конфликты с родителями, часто ли бывает бит, стоит ли носом в угол. Предлагал выслать ему любые шмутки, благо у профессора заиграть фирменные портки или куртку легче легкого.

Он откликался немедленно. Порой горячился и срывался на грубость.

Письмо он посвящал разносу моей скромной критики и очередным своим, как он говорил, небледным созданиям. «Мы на судьбу не в обиде!..» Вечно у него не оставалось места, чтобы подробнее рассказать о себе, о новой семье, о знаменитом городе — где-нибудь в уголке или сбоку на полях, вверх ногами, накорябает второпях, что живет теперь чисто, по мечте, папаня с маманей чумеют от него, он их начинает понимать и ценить (чего никак от себя не ожидал), уже почти влюблен, а в Ленинград без почти, здесь полная взаимность и интим. В Москву не зови, не отпустят. Боятся, удеру совсем, глупыши. Решил — скатаю на первый гонорар. А ты? Не собираешься море посмотреть, Неву, здешние архитектурные излишества? А впрочем, сиди там, в Белокаменной — и читай. Меня. На расстоянии, прости, ты мне нужнее и ближе. Как тебе это: обожаемый тобой лимерик (в стиле зафикушек).

Ну? Как? Не молчи, скалдырник, я ведь изнываю без твоих глупостей.

Помню, я казался себе ужасно большим и умным, когда перешагнул первое десятилетие.

Боже мой, каким же я был смешным! Каким нелепым и толстокожим!

На моих глазах — настоящий общественный катаклизм (умер Кормчий), а я ничего не заметил. Перелом, огромная трещина как раз посередине века, а меня как будто и не коснулось. Ну, если и задело, то лишь чуть-чуть. Вскользь.

А ведь дышал же, дышал тем же воздухом, что и прочие. Те же помпезные здравицы наизусть учил. В самом пекле, в когтях идолопоклонства.

И — ничего.

Пусть мир валится в тартарары, а я свой чай все-таки допью.

Словом, факт остается фактом. Внешнее в ту пору, если и доставляло мне беспокойство, то не больше, чем в жару сквозняк... По-человечески, конечно, жаль, и то не очень. И то не Его. А тех, кто по этому поводу убивается. Кто стенает и плачет, и не представляет, как ему теперь, осиротелому, жить.

Кругом траур, митинги в школе, педагоги не говорят, а стонут, слезы льют, а я стою где-то в конце, в последних рядах, и мне неловко. Совесть грызет, что мне всего лишь неловко, а ничего не поделаешь. Маюсь. То тягомотно, то тягостно. Скорей бы закруглялись... Я же ни сном, ни духом. Ни с какой стороны. В музее подарков не был. И не подозревал ни о сатанинских целях, ни о том, что происходит с домом, когда в чулане упырь.