В первые годы, в годы вживания, когда я отнюдь не всегда ощущал себя чемпионом, я частенько распускал нюни. Потакал ностальгическому чувству. Оглядывался. Искал опору вовне. Или в минувшем, в озорном и безоглядном прошлом. Я никак не мог согласиться, что это, в общем, отрублено, и тут видов на будущее нет. Жаль, пропадает сочный соус, и я вылизывал тарелки дочиста.
Украдкой вел обширную переписку. И поначалу она меня изрядно подпитывала. Или мне так казалось — теперь уж засыпало, не понять.
Освежающе действовали письма мамы Магды. По столицам ей раскатывать некогда, да и невмоготу. С того времени, как я покинул их, текучка в семье, как любят выражаться газетчики, достигла угрожающих размеров — мама Магда порой путалась в именах. Те, что в силах, покидали дом, однако новенькие внедрялись резче и чаще. Сама мама Магда уже не рожала. Сокрушалась, что родничок ее пересох и дать жизнь новенькому она не в состоянии. Пополнение шло исключительно за счет Детей Срама. Удовлетворение, радость, благодарность судьбе, гордость от сознания своей правоты и выполненного долга и, конечно, любовь, во всем — любовь, хотя слова этого она никогда не употребляла, — преобладающие мотивы ее писем.
А перемены у них разительные. Многое изменилось к лучшему, потому что новый общественный климат. Неприязнь к таким, как мама Магда, незаметно сменилась благожелательностью, а потом и поощрением. Теперь у нее не просто дом, а Дом ребенка. Назначили приличную пенсию. Помогают материально и старшие, а Васенька, тот и с аванса шлет. Нечаянно проговорилась, что и мой темнило, Софрон Родионович, подсыпает ей (благодарность за меня? благотворительность из жалости? такой благородный? алименты шиворот-навыворот? денег куры не клюют?) тысчонку ежемесячно (по-дореформенному), и обещал не прерывать помощи вплоть до моего совершеннолетия. «Теперь я воистину богачка Ванечка ты мой золотой Нужды нет горбатить ради денег Копаюсь помаленьку со своими чертенятами Забот и радости много с ними вроде и силы не так убывают Райком нам рабочих по выходным слал они нам задаром дом перестроили на старые стены еще этаж посадили верандочки с двух боков кроватки деткам деревянные ясельки Просторно у нас хорошо Воду провели ванну для малышей устроили батареи и газ Сами-то мы кто постарше в бане паримся своя теперь тоже приезжие возвели И сад насадили Ограду пошире разнесли землицы добавили и насадили Приедешь нипочем не узнаешь Прямо хоромы барские И за что блуднице счастье на старости лет не пойму никак». И детьми не нахвалится — это понятно. Какие бы ветры ни задували, мама Магда останется мамой Магдой. Манька у нее скрипачка «почище чем твой Давид Ойстрах», Кузьма по шахматам чемпион, Ботвинник будущий, Сенька так велосипед крутит, что за ним тренера приезжают и он лето на всем готовом, Прошка по театру пошел, грозится московских артистов перещеголять, Славочка, хоть и мал, а у него уж кошка на задних лапах ходит, в цирк нацелился, этим, как его, дрессировщиком. И, конечно, про свою любимицу Машу, в каждом письме. Какая она у нее бриллиантовая. Какая хозяйка мировая. «Есть кроха сама уж воспитательница педагог вот бы в меня пошла ни о чем не прошу только бы она заместо меня осталась она бы деток сестер да братишек выходила на ноги поставила С ней лучшего и желать не надо Богу бы в ножки поклонилась... Жаль сынок не совладала тогда с собой отдала тебя в чужие руки Может и ты бы взошел на нашей вольнице к чему нибудь этакому». «Сынок Как окрепнешь чуток приезжай Сама-то я не выберусь а ты годок другой а там и приезжай ты настырненький всюду пробьешься а уж с дорогой неужто не совладаешь Ванечка мой родненький хоть на минуточку Взглянуть какой ты а то ведь помру не увижу».
Кратко и сухо отвечала мне Серафима Никитична.
Почерк человека безумно уставшего. И — чистого (обязательность в крови). Несколько плотных, насыщенных, важных для меня строк. Фонарева увезли в Ленинград, вот адрес. Умер дядя Петя, дворник и сторож, хоронили с оркестром. Заварухина убежала, ищут. Они переехали, теперь живут подальше от райцентра, в очень красивом месте, в березовой роще, и в новом благоустроенном каменном доме. От колхозников меньше жалоб. Больше внимания и помощи со стороны местных властей, ведут новую асфальтовую дорогу. Все у них хорошо... Я не сразу, но все-таки понял, что она вся при деле, что таких, как я, у нее вагон и маленькая тележка, и решил не дергать ее, не теребить, а просто сохранить светлый образ в своей, в общем, дырявой, но избирательно достаточно крепкой памяти.
Остальное мое свободное время съедала переписка со Спиридоном Бундеевым. Тут уже воспоминаниями не пахло. Ни ностальгии, ни грусти и ничего такого, что продиктовано словом «должен». Мы оба были заняты делом. Оно обнимало, оправдывало и поддерживало наше разорванное настоящее. И нечто обманчиво-прекрасное сулило в будущем.
Нет, конкретной цели ни он, ни тем более я перед собой не ставили. Просто — пионер, не теряй ни минуты, жить жадно, узнавать, щупать, самим все испробовать на зуб, испытать на собственной шкуре, все аксиомы — проверить, пропустить через себя. Ничего за «здорово живешь». Лично нажить и убедиться. Тем самым разбогатеть и заставить считаться с собой. Да, да, вот именно: богатство, если повезет, мы замыслили скопить особое — то самое, что дает немышечную силу и несколько лишних степеней свободы (непременно пригодится, если собираешься жить на всю катушку). Специально мы не сговаривались. Тем не менее оба сочли, что литература как раз то, что нужно. Люди мелкие, средние, совестливые и не очень, проповедники, праведники и титаны издавна делились пережитым, пытались зафиксировать в слове сокровенное, глубинное, тайное, и просто грех пройти мимо и не заглянуть, что там и как, удалось или нет, и если удалось, то насколько, а если нет, то почему. Во всяком случае, нам в этих просторах было жутко интересно. Даже крошечное знание разрывало путы, будило инициативу. Мы пришпоривали себя, поднимались на дыбки. И нас несло в неизведанные странные дали.
Еще в детском доме Саня заболел идеей о направлении, о совершенно новом пути поэзии. Будто бы ему, Спиридону Бундееву, суждено этот путь проложить. И хотя говорил он об этом обиняками, редко и скупо, я видел, насколько сильно это его занимает. Втайне он, конечно, рассчитывал на мою занудливую склонность теоретизировать, сгребать и обобщать, он хотел, чтобы я, его личный критик, вывел ему простенькую и одновременно емкую точную формулу, а он бы в своем творчестве на нее опирался. Я делал вид, что понимаю и одобряю его намерения, вилял и понарошку пыжился — что делать, задача мощная, пока не хватает силенок, но будет, будет, родим, какие наши годы. На том и расстались. Я думал, ну поговорили и ладушки. Ан нет — Саню закоротило. Едва прибыл в Ленинград и еще не осмотрел как следует комнат, где ему предстояло жить, забомбил меня письмами — все на ту же бзиковую тему. Помнишь, у Пушкина, писал он, поэзия, прости господи, должна быть глуповата? Здесь, Хоха, корень, ядро, основа. Гений бросил и ушел, а нам — раскручивать. Возьмем, к примеру, народ. Когда тяжко, когда так худо, что дальше некуда, когда от однообразной работы глаза на лоб лезут, он в редкие минуты роздыха слагает что-нибудь из ряда вон, какую-нибудь несусветную, но веселую глупость, что-нибудь обязательно озорное и неприличное. А? Замечал? В нашем народе эта потребность уникальна, удивительно живуча и, я уверен, неистребима. Прикинь, теоретик. Стало быть, такая поэзия нужна ему, полезна и помогает жить? И если шагать отсюда, от печки, то мысль, общий смысл должны выламываться из общепринятого, шокировать, поражать, причем ни в коем случае не так, как у некоторых нынешних, не идущих дальше примитивного эпатажа, душевного стриптиза или дешевых лингвистических упражнений, а именно сознательным, продуманным креном в мозговой зафук. Только тогда мы получим нужную, полезную, благотворную и благодарную реакцию — целиковый, хребетный смех. Отвечай, прав я или нет? И потрудись придумать название жанра — только умоляю, не подсовывай старье типа обожаемого тобой лимерика, выдай идиотизм поновее, лады?
