— Я не глупенькая... Пойдем руки мыть.

— Мыли уже. Склероз?

— Полагается. После туалета обязательно.

— Ишь ты. А если я, к примеру, просто так сидел? Может, мне поразмышлять захотелось. Тогда как?

— Ой, ну тебя, — говорит. — Ты не ври только.

— Ладно.

— Мне больше нравится, когда ты не врешь.

— А я всегда вру.

— Правда? — подумала и говорит: — Значит, и сейчас врешь, что всегда врешь?

И, надо сказать, озадачила.

— Ага, — говорю, а сам чувствую, таю — так мне здорово оттого, что она меня запутала. — А ты молоток, — похвалил. — Чем черт не шутит, может, что-нибудь у нас с тобой и получится.

— Самовлюбленный, самоуверенный нахал!

Однако зарделась. И, чтобы скрыть смущение, на обалденные свои часики глянула.

— У нас осталось мало времени. Что ты хочешь еще посмотреть?

— Люлю.

— Детскую? — догадалась она (ты гляди, растет). — Нашу комнату я думала показать в последнюю очередь, но раз ты изъявил желание.

— Изъявил.

Пока топали по коридору, я занимался самовнушением. Пытался вооружиться, сделать себя менее открытым для впечатлений, чтобы не расслюнявиться, не закачаться.

Просторная светлая комната, два широченных окна, одного видны дворовые старушки на лавочке, из Другого можно подглядывать за парочками в парке, Ковер на полу, девчачьи игрушки, аккуратно застеленные деревянные кроватки (развели по углам), и у каждой в изголовье по одинаковому столику с лампами под абажурами. Оранжевые, с бахромой.

— Нравится?

— Сойдет, — говорю. — Если бы не твое постоянное соседство, жить можно.

— Уй. — Она надулась от возмущения; я видел, ищет слово, которым могла бы побольнее меня укусить, но в рафинированном, тепличном ее лексиконе, ройся не ройся — без толку, все равно не найдешь. — Какой же ты жуткий нахал.

Я подсказал. Я выбрал самые невинные.

— Рыло. Вшиварь. Блоха на карачках. Пупок бесчувственный.

— Спасибо, — фыркнула. — Я запомню.

Осмотрели кладовую, или чулан, где меня поразили лыжи с ботинками и немецкий двухколесный велосипед, никелированный, сверкающий — правда, для бугаев-переростков; ну ничего, сиденье снимем, подушку на раму и мотанем. Как театралы в антракте, погуляли по гостиной. Разглядывали старинную резную мебель, картины. Инка погладила ящик с окошком.

— Телевизор. А там, видишь? Магнитофон.

— Хочу туда. К папаше.

— Нельзя. Я же тебе объясняла.

— А я хочу. Как родственник, имею право.

— Даже я не имею.

— Их ты, даже, — но она не поняла.

— Папа запирает кабинет на ключ.

— Подергаем. Побарабаним.

— Будут крупные неприятности.

— Ну уж и крупные.

В дверях хрумкнул замок, и на балкончике над лестницей показался Софрон Родионович. Инка не наврала, он закрыл свой ненаглядный кабинет, спрятал ключ в карман и сразу переключился, заулыбался нам сверху.

— Познакомились?

И стал спускаться.

Инка посмотрела на свои часики:

— Папка, как всегда, точен.

В кухне-столовой (запросто разместилась бы вся наша группа) стояло два стола, один большой со стульями, а второй поменьше, пониже — на него Феня ставила подносы, кастрюли и все такое, что нужно графьям, чтобы набить свое обожаемое пузо. Мне показали, где теперь будет мое место, — конечно, рядом с сестричкой. Стулья были широкие, тяжелые, с массивными подлокотниками, на наших с Инкой лежали чудные, с вышивкой, жирные подушки. Феня подхватила Инку под локотки, усадила и придвинула стул поближе к краю стола. Хотела и меня таким же макаром, но я увернулся и храбро полез сам. Когда закинул ногу на подлокотник, стул начал падать. Феня молча поддержала, помогла. Кое-как взобрался. Потоптался на подушке, дал кругаля, как пес, перед тем, как залечь. Феня и меня придвинула. А Инка хихикала. Дрянь.

Феня разлила по тарелкам суп. Я с голодухи бросился есть, а Инка ущипнула меня под столом — обожди. Софрон Родионович поднял шкалик:

— Ну, дорогие мои, с прибавлением нас. И будем живы.

Инка пихнула меня — вот теперь можно.

Ага, ритуал.

Не успел и пару ложек в себя забросить, как эта зараза-надоеда опять пихнула.

— Не чавкай.

— Не могу, — шепчу. — Я тогда отстану.

А она шепчет:

— Не бойся. Подождем.

— Инночка, — сказал профессор. — Оставь его сегодня в покое.

— А, — говорю. — Съела?

— Но на будущее, — продолжал профессор, — пожалуйста, возьми себе на заметку.

— Хорошо, папа.

Ничего себе. Оказывается, я и есть не умею? И какая-то трясогузка будет меня учить?

И нарочно зачавкал пуще прежнего.

А потом увлекся и забыл. Я и представить себе не мог, что на свете бывает такая вкусная жратва. И много — вдоволь, хоть по десять раз добавки проси.

И еще Феня мне жутко нравилась. Неужто и в ней — свет? Тот самый, что в маме Магде и немножко — в Серафиме Никитичне? Она и повар, и лакей, и уборщица пополам с нянечкой и официанткой. Все делала быстро, ловко, несуетливо. С неизменной улыбкой. Разложит или разольет, и сама скромно присядет, пожует, и опять кружит возле стола, тарелки меняет или еще что. Когда жареное мясо дали, они все вилки в левую руку взяли, а в правую нож. Вот непруха так непруха. Собезьянничать — хуже выйдет. А, думаю. И давай по-пролетарски.

— Разрешите, молодой человек, — это она, Феня. — Я вам помогу.

Сняла огромный кусище с вилки и изрезала его на тарелке.

— Спасибо.

— Не стоит. Ешь на здоровье.

Нож меня теперь не смущал, и я по-нашему, по-детдомовски, лихо смолотил все, что было на тарелке.

— Может быть, хочешь добавки?

— Что вы, — говорю. — Зачем?

Но Феня все-таки положила еще кусок и снова помогла мне, изрезала на мелкие дольки. Я и его умял.

Потом был компот из слив и яблок. И что такое бывает, я даже не догадывался. Выпил пять чашек, а дальше застеснялся. Феня приобняла меня за плечи:

— Вот здесь будет стоять кувшин. Захочешь, можешь зайти и попить.

— Сам? Без разрешения?

— Конечно.

— У нас, что ли, уже коммунизм?

Профессор поперхнулся, а Феня спрятала лицо в оборку передника.

— Спасибо, — сказал Софрон Родионович и поднялся из-за стола. — Очень вкусно. Спасибо.

И ушел на свой чердак двигать науку.

— А теперь, детки, послеобеденный сон.

Инка поблагодарила за обед. Я, подумав, тоже. Феня по очереди вынула нас и поставила на пол. Я, видно, подобрел после обильной кормежки. Не сопротивлялся.

— Но сначала Ваня будет купаться.

Я удивленно вскинулся.

— Никаких возражений. Инночка, займи его, пожалуйста, пока я все приготовлю.

— Идем.

В гостиной мы расселись по мягким креслам.

— Ну как? — в который раз в лоб спросила сестрица. — Нравится тебе у нас?

— Терпимо.

Она надула губки.

— Можно подумать, в детском доме тебе было лучше.

— Еще бы. И сравнивать нечего.

— Чем же, интересно?

— Ой, свянь.

— Какой ты грубый.

— А ты не лезь с глупостями.

Она обиделась, но не настолько, чтобы заткнуться. И говорит:

— Я хочу, чтобы тебе у нас было хорошо.

— Ишь ты. Она хочет.

— Да, я.

— От тебя ни шиша не зависит.

— Ты так считаешь?

— Ой, усохни. Дай переварить.

Вот теперь она примолкла. Мы просидели минут пять в тишине, и мне стало ее жаль. Тоненькая, хрупкая, вот-вот переломится. И моська вся такая печальная.

— Слышь, — говорю. — Ладно, я пенек неотесанный, грубиян. Но ты все-таки... это... привыкай давай. Я же безродный. Лишенец. Ты хоть знаешь, что дети, ну те, что без родительской ласки, как правило, неконтактны?.. Не могу же я за один обед измениться.

Она ни слова не сказала — выпорхнула из кресла и побежала в детскую.

Э, думаю, сейчас бы сигару добрую для полного счастья. В кои веки брюхо мое не стонало от голода, и не надо думать, где бы чего подтибрить, кувшин с мировецким компотом стоит, и никто не трогает. Чудеса.