Я все понял. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться — ей обрыдло играть в дорогие, но неживые игрушки, она обревелась, прося братика, и профессор, такой мудрый в научной среде и абсолютно беспомощный, когда дело касалось дочери, не придумал ничего лучше, как сдернуть меня с насиженного места и бросить, как кость, драгоценной писклявой дочурке. Просто так родить, как нормальные люди, они не могли — от меня скрывали, но я потом все равно пронюхал, что жена профессора случайно упала с седьмого этажа (и не вчера, а года три тому назад), ну а найти свою маму Магду профессору не позволяли принципы и крайняя нехватка рабочего времени. И я почти уверен, что идею с детским домом профессору подкинула Феня, домработница, золотой человек — она меня, кстати, тоже встречала. (И почему мне так на женщин везет?) Прислонилась к косяку в дверях кухни и издали улыбалась так славно, как улыбаются только женщины с разбитым, как у мамы Магды, сердцем. Их никто не учил, но они откуда-то знают, что вся соль этой жизни — любить ближнего не меньше, чем самого себя.

Профессор представил нас с сестричкой друг другу посреди огромной прихожей (как и вся квартира, сплошь в лепнине, полуметровая полоса под потолком, кольцо по всем стенам, прям барокко какое-то, словно сначала хотели храмину католическую отгрохать, но почему-то передумали), перекинулся словечком с Феней, что-то насчет обеда, и утопал по лестнице к себе в кабинет. Феня еще раз окинула меня жалеющим взглядом и ушла на кухню. Мы остались с сестричкой один на один.

Я бросал на нее короткие быстрые взгляды. Ерунда, прорвемся, не уродина, и то хлеб, даже смазливенькая. Жить можно. С одним профессором я бы, если не умер со скуки, очень быстро бы опустился до нехороших компаний. А тут даже интересно — пощупать, схлестнуться, отточить мировоззрение. Куда ни кинь — новое, непривычное. Нет, ничего.

— Вань.

— Аюшки.

— Ты про что думаешь?

— Про ерунду.

Она акнула по-дурацки. И говорит:

— Тебе не страшно у нас?

Я чуть не раскололся. Но сдержался и говорю:

— Вы разве висельники? Головорезы?

Она хихикнула для порядка, и, вижу, подсобралась, пошла в атаку. Решила, видно, с ходу сделать из меня служку или раба.

— Давай договоримся сразу. Теперь мы брат и сестра. Но я здесь главная. Я старше тебя, ну и все такое. Ты должен меня слушаться.

— Фиг с два.

— Что?

Она хлопала глазами, а я наслаждался: лопоухая, обломаем.

— Объясни, пожалуйста. Я не расслышала.

Ох, не расслышала она.

— Сдох, сестричка.

Ротик ее раскрылся, она мучительно соображала, о чем я, и я, не знаю, почему, ее пожалел.

— Подустал с дороги. Укачало в вашем тарантасе.

И все равно до нее как до жирафа. Наконец вижу, дошло. Отвернула с запястья край кофточки, посмотрела и говорит:

— Папа сказал... Еще сорок минут до обеда.

Обалдеть — часы! У такой крохи!

— Успею выспаться. Где мои нары?

— Твои? Здесь уже есть что-то твое?

— Вот те раз. Ты же сама сказала, что я теперь твой брат.

— Конечно. Но я не понимаю, что такое нары? Это валенки? Или санки?

— Галоши.

— Галоши? — Но ты пришел без них. В машине забыл?

— Может быть. Спроси у отца, а?

— К нему нельзя, он работает. Феня! Феня! — закричала она и побежала на кухню. — Он свои нары в машине забыл!

Феня, в фартучке, руки в чем-то белом, показалась в проеме.

— Что забыл?

— Нары!

— Какие нары?

— Это я так, — говорю. — Не обращайте внимания.

Откуда мне было знать, что эта полоумная к Фене помчится?

Феня улыбнулась, все поняла и говорит:

— В машине не пропадет. Инночка, будь добра, покажи Ванечке комнаты. И пусть умоется с дороги.

А она совсем не простушка, вдруг кольнуло меня. А домработница? Что за ребус?

— Идем, — сказала Инка.

Да, я дикарь — меня подавляли объемы. Два этажа (на четверых!), лепнина, картины, зеркала, тяжелые двери, обилие комнат, светильников, кресел, вообще неслыханный по тем временам шик. Я говорил себе, что рассупонился, подумаешь, невидаль — душа, если способна откликаться и сострадать, вот истинное богатство.

Не помогало.

Новые люди, очередная семья — чепуха, привыкну, соображу, что к чему, какие там у них догматы и установки, и через день-другой начну гнуть по-своему, и черта с два им меня сбить, пусть подлаживаются сами. Но вот обстановка, вылупившиеся на меня отовсюду красивые предметы, их жутко солидное молчание и многозначительность — тут у меня никакого опыта, дыра, провал, отсюда я не защищен, и когда еще удастся эту дыру залатать, никому не ведомо. А тем временем меня вывернут наизнанку. Да даже не так — просто все увидят, что принц голый. (В семь лет я еще этого боялся.)

Разоблачение сейчас же и началось. В ванной, куда меня завела Инка, я не смог скрыть ошеломления и, конечно, немедленно выдал, какой я замухрышка и, в сущности, плебей. Белое гладкое корыто, зеркало во всю стену, сбоку блестящая раковина, высоковато, правда, мои плечи под нее уходили, один калган сверху, и никаких тебе умывальников, ведер, вода куда-то сама убегала, соски, краны, табуретка, полки с пузырьками и стаканами и уйма полотенцев на красных крючках. И стены гладкие, в шашечку, сочно-бирюзового цвета. И свет с потолка льется сиреневый. Какой там мыться, тут стоять-то неловко и боязно, а дотронуться до чего-нибудь — и вовсе оторопь берет.

Инка ехидно спрашивает:

— Нравится?

— А просто тазика нет?

— Есть.

— Полей мне, а? Из кружки.

Инка хихикнула и отвернула краны. Пощупала воду, сунула мне в руки мыло. Я удивился — теплая. Сразу теплая. Ну, буржуины.

Она кивнула на корыто.

— Здесь тебе будет головомойка.

— Допер уже. А баня? По субботам?

— Про баню забудь.

Показала, какое мое полотенце, и попросила, чтобы я это хорошенько запомнил, так как ни папа, ни тем более она и Феня терпеть не могут, когда пользуются своим. Нудило — как нотацию прочла.

— Ой, — говорит, — я перепутала. Сначала же не сюда надо.

И потащила в шикарную одиночку, где стены такие гладкие, только черно-белые, в клеточку, как шашечная доска. Я настолько привык к горшку, чистому полю и нашей детдомовской развалюхе, что никак в толк не мог взять, зачем понадобилось разукрашивать сие вовсе не увеселительное заведение. Н‑да. Просто безумие, глупое расточительство, преступное роскошество — вон где-то в Африке есть нечего, а тут чуть ли бриллиантовый акальник. У меня уже брань с языка срывалась, но она стала показывать, как обращаться с сиденьем, за что дергать и все такое, и сбила меня, злость, как вспыхнула, так и пропала. Объяснила и стоит как дура.

Тогда я говорю:

— Отвали на минутку.

— Что?

Ну, думаю, привет. Вообще уже. Как же мы жить будем, если она ни слова по-нашему не понимает.

— Скажи мне, сестрица, — говорю. — Слово «сикать» тебе известно?

Она вспыхнула, раскраснелась и вылетела вон.

Я всобачил в гнездо шпингалет, погулял немного, пощупал трубы, стены погладил, потом оседлал верхом штуку и посидел. Надо обмозговать положение. Мне страшно понравилось, что есть место, где можно побыть одному — там, в кутерьме детского дома, мне этого особенно недоставало. Я вспомнил ребят и подумал, что да, они не напрасно завидовали.

— Ты живой?

— Фу-ты.

— Что-нибудь случилось? — задергала снаружи полоумная. — Почему так долго?

— Не мешай. У меня неприятности.

— Я Феню позову.

— Я те позову! — заорал я. Открыл дверь и вышел.

— Ой, — всплеснула она ручками. — Ты меня обманывал?

— Надо больно.

— Ты... ты, — зашлась, — лгун?

— Тихо, тихо. Невинная ложь — подумай своими ныплячьими мозгами. Невинная, то есть чистая, тут и вины никакой нет. А нет вины, стало быть, валяй на здоровье. Только умеючи. Умная ложь лучше глупой правды... Это же игра, глупенькая, забава.