— Кто первый начнет?

Иван пожал плечами:

— Ваш, наверно.

— Почему же?

— Признанный. Идол.

— Так нечестно.

— Девушки, мы со сменой мест. Вторую тему начну я, третью он, и так далее. Справедливо?

— И сколько всего?

— Судьи решат. По коням?

Девушки сгрудились, о чем-то заспорили, парни, повскакав с мест, сунули головы в кружок. Ржагин спокойно прогуливался, заложив руки за спину. Дунайский, оставленный в одиночестве на краю лавки, мял руки и раскачивался. Почему он решил соревноваться, думал Ржагин. Буза, шутка — и все же? Со мной, со случайным прохожим? Так уж позарез ему надо меня ссадить? Или падает популярность, а тут представился случай подтянуть пошатнувшийся престиж, как петли на дырявых чулках? Я б ведь с ним ни за что не стал, если б действительно был силен в искусстве импровизации. Соревноваться с таким, даже в шутку, — не уважать ни себя, ни поэзию. А так, чтобы сбить с копыт вонючего кретина и заодно с приятностью скоротать вечерок, — можно и похулиганить. Спиридон Бундеев не встал бы в позу, не обиделся, напротив, он бы меня сейчас поддержал. Сказал бы, озоруй на здоровье, Хохотало, только, пожалуйста, никакой отсебятины, цитируй, пожалуйста, точно, а то я тебя знаю, ты и присобачишь, не дорого возьмешь. Неизвестно, правда, способны ли они оценить действительно свежее, новое? Способны ли вообще понимать авангардную зафикушечную поэзию?.. Ну, Шаня, это мы сейчас увидим.

— Первая тема, — объявили в штабе: — Любовь, река, теплоход.

Ржагин поднял руку, показывая, что готов. Дунайский, низко склонившись к коленям и взяв голову в руки, думал. Его легонько подстегивали, считая минуты:

«Две, три», — он не укладывался. «Сейчас, сейчас», — и наконец сдался:

— Три строки.

— Читай, читай! — призывали нетерпеливые девушки.

Он вскинул гордую голову и прочел:

— Черную гладь реки бьет любовный озноб. Бедные поплавки...

Ему сдержанно поаплодировали.

Взгляды обратились на Ивана, и он отчеканил:

— Жутководье. В гиблом месте из воды — то кедр, то ель. Но любовь не сядет вместе с кораблем моим на мель!

Кто-то хихикнул, кто-то застыл в удивлении, кто-то заулыбался. Свернувшись в кружок, присяжные весело засовещались.

— Прошу учесть, — громко подсказал Ржагин, — у него нет конца!

Бутончик из голов раскрылся, и они объявили:

— Ням-ням. По ровня́м.

— Засудили, — пробурчал Иван, нисколько не расстроившись. — Ну, воля ваша, а Сибирь наша. Еще не вечер, господа присяжные заседатели.

— Вторая тема: любовь и быт, их взаимовлияние и взаимопроникновение.

— Ох, и далась вам эта любовь.

Иван пошагал на всякий случай секунд тридцать и, обернувшись к судьям, прочел:

— Чем больше в весеннем воздухе пенья, тем второстепенней квартиры значенье!

Один из филологов разразился откровенно непотребным смехом. Девушки заулыбались, роняя в ладони сдавленные смешки.

— Я профессионал, — улыбаясь, напомнил Дунайский. — Сочинять галиматью не мое дело.

Ему постучали — время, и кто-то, осмелев, справедливо предложил представить на суд настоящее, а не, как он выразился, галиматью, что ему мешает?

С Дунайским явно происходила какая-то перемена. Он лениво прочел:

— Безликою гордыней обуян, не узнаю тебя, любимая. Отныне...

— Все?

— Да.

Совещались теперь громче, не смущаясь тем, что импровизаторы лично присутствуют при таинстве рождения вердикта. Сочли, что у Игорька тема не раскрыта, хотя плотность слова выше, тогда как у Парамона при вполне удовлетворительном разрешении темы собственно поэзии все-таки маловато. Да и строк — тоже.

— А своеобразие? Юмор? А философский накал? — не выдержал Ржагин. — А скорость? А время? А законченность, черт возьми?

— Товарищ подсудимый, с судьями не спорят.

Тем не менее присудили полбалла в пользу Ивана.

Разумеется, они раскусили, что к чему, и, предлагая новую тему, заранее улыбались, поглядывая на Ржагина, предвкушая очередную заумь.

— Тема такая: работа, которая приносит удовлетворение, радость.

Дунайскому неуютно, тесно было в рамках регламента. Он вновь не уложился.

И прочел:

— Я не смакую победы. Мне пораженье претит. Печали, обиды и беды — работа... Там, дальше, в смысле абсолютного замещения, — пояснил. — Все остальное несущественно, уходит прочь, когда есть настоящая работа.

— Мы поняли, — сухо заметила Катенька.

Ржагин:

— Иду по жизни, розовея, и может быть, куда-то не туда. Мои мозоли — это мавзолеи физического доброго труда!

Аплодисменты, два балла перевеса, признание слушателей, популярность — он победил. Однако Дунайский отчего-то соревноваться не прекращал.

Тема: несчастная любовь и разбитая жизнь.

Иван попросил у подобревшего жюри разрешения прочесть не одно, а два.

— Уж больно зла тема, — объяснил. — Воображения не остановить.

Ему позволили.

— Первое:

Потяжный клич, как паралич. Как стон, как рев, как гром. Милая, зазнобушка, мой бич, — вспыхни очистительным костром!

— Браво!

— Замечательно!

— И близко к жизни.

— Тут драма, товарищи!

Ржагин поднял руку.

— Эх, чего уж скрывать-то. Была не была. Все пухово теперь. Приоткроюсь немного. Жизнь со мной очень жадной на ласку была. Но и я нагрубил ей достаточно много.

— Тоже хорошо.

— Блеск!

— Включен музыкальный мотив, вы заметили!

— Существенное добавление.

— Я ухожу! — сказал Дунайский.

Резко поднялся и зашагал прочь.

— А как же условие?.. Товарищ музотёр?.. Эх, удрал, подлец.

Но больше, чем победа над Дунайским, его сейчас обрадовало то, что никто не сорвался с места — догонять, утешать, сочувствовать, лебезить. Легкое замешательство, и, когда стих ворчливый стук каблуков по ступенькам, одна из неприметных, невзрачных девушек фыркнула и произнесла бойко и вслух:

— Подумаешь, цаца. Сам ничего не понял, а мы при чем?

Ее тотчас поддержали. Ржагина окружили и стали расспрашивать, как, что, откуда. «Медленный» гитарист заметил:

— А в нелепости, между прочим, есть смысл. Это для меня новость.

Ржагин ликовал. Прочел еще несколько, самых озорных, ударных. Только и слышалось:

— Блеск!

— Ах, что за прелесть!

Имя Спиридона Бундеева, конечно же, ничего им не говорило, тем не менее Ржагин постарался его застолбить — память у них молодая, цепкая, авось не позабудут.

И тут вдруг Катенька охнула. Ой показывала рукой шепотом говорила:

— Он. Он. Ой, посмотрите.

Все обернулись.

— На палубе, у дальних перил, стоял Дунайский. Он был сдержан и строг, и ждал, когда его заметят. При сумеречном свете казалось, что по лицу его блуждает улыбка.

От неожиданности ребята примолкли. Молчал Ржагин, не понимая, что происходит.

Дунайский, неторопливо заложив руки в карманы брюк, сделал несколько шагов вперед и взволнованно стал читать: