Наступил понедельник 18 апреля, день, на который назначен отъезд на Пасху в Сен-Клу. Национальной гвардии уже отданы приказы; первая дивизия в качестве авангарда выступила и, вероятно, уже прибыла на место. Говорят, что Maison bouche (придворная кухня) в Сен-Клу спешит с приготовлением обеда для королевской семьи. Около часа королевский экипаж, запряженный четырьмя парами вороных, величественно въезжает на площадь Карусели, чтобы принять августейших пассажиров. Но вдруг с соседней церкви Сен-Рок раздается звон набата. Уж не украли ли короля? Он уезжает? Уже уехал? Толпы народа наполняют площадь Карусель: королевский экипаж все еще стоит и, клянусь небом, останется стоять!

Выходит Лафайет в сопровождении адъютантов и протискивается между группами людей, стараясь успокоить их красноречивыми речами. "Taisez-vous (молчите), - отвечают ему, - король не должен уезжать". У одного из верхних окон появляется человек, и десять тысяч голосов кричат и вопят: "Nous ne voulons pas que le roi parte!" (Мы не хотим, чтобы король уезжал!) Их величества сели в экипаж. Раздаются удары кнутов, но двадцать рук патриотов хватаются за каждую из восьми уздечек - и лошади становятся на дыбы. Толкотня, крики, брань, но экипаж ни с места. Тщетно Лафайет сердится, негодует, убеждает; патриоты, охваченные безумным страхом, ревут вокруг королевского экипажа, волнуясь, как бурное море, от этого патриотического страха, перешедшего в неистовство. Не хочет ли король бежать в Австрию, чтобы, подобно горящей ракете, зажечь бесконечный пожар гражданской войны? Остановите его, вы, патриоты, во имя самого Неба! Грубые голоса страстно обращаются к самому королю. Привратника Кампана и других придворных служителей, прибежавших, чтобы подать помощь или совет, хватают за перевязи и швыряют взад и вперед весьма опасным образом, так что Ее Величеству приходится горячо молить за них из окна кареты.

Приказания нельзя ни расслышать, ни исполнить; национальные гвардейцы не знают, что делать. Гренадеры центра из батальона Обсерватории находятся здесь, но не по службе, а, увы, в полумятежном состоянии; они произносят грубые, непокорные речи' грозятся стрелять в конных гвардейцев, если те тронут народ. Лафайет то садится на лошадь, то слезает с нее, бегает, запыхавшись, убеждает, доходит до крайней степени отчаяния. Это продолжается час или три четверти, "семь четвертей часа" по часам Тюильри! С отчаяния Лафайет готов добиться проезда хотя бы при помощи пушечного жерла, если прикажет Его Величество. Но их величества по совету друзей-роялистов и врагов-патриотов выходят из экипажа и удаляются с тяжелым сердцем, негодуя и отказываясь от своего намерения. Повара в Сен-Клу могут съесть приготовленный обед сами. Его Величество не увидит Сен-Клу ни сегодня, ни когда бы то ни было.

Итак, трогательная басня о пленении в собственном дворце стала печальной реальностью. Король жалуется Собранию, муниципалитет совещается, предлагает петиции, адреса; секции отвечают мрачным, коротким отказом. Лафайет оставляет свою должность, появляется в штатском сюртуке цвета соли с перцем, и убедить его вернуться на прежний пост удается только через три дня, да и то неслыханными мольбами: национальные гвардейцы становятся перед ним на колени, заявляя, что это не лесть и они свободные люди, преклонившие колени перед статуей Свободы. Гренадер центра из батальона Обсерватории распускают - на самом деле, впрочем, все они, кроме четырнадцати, зачисляются под новым названием в другие гарнизоны. Король вынужден провести Пасху в Париже в глубоком размышлении об этом странном положении вещей, но теперь он почти решил бежать, так как желания его усилились вследствие затруднений.

Проект бегства возникал в голове короля, по-видимому, уже более года назад, с марта 1790 года, и время от времени складывался в некоторое подобие намерения, но не одно, так другое препятствие постоянно заставляло его испаряться. Ведь это такое рискованное дело, которое способно привести к гражданской войне, а главное - дело, требующее усилий. Сонливая лень здесь не уместна: если хочешь бежать, и не в кожаной vache, то нужно действительно пошевеливаться. Уж не лучше ли принять их конституцию и выполнять ее так, чтобы все убедились в ее невыполнимости? Лучше или нет, во всяком случае легче. Ввиду всех затруднений оставалось бы сказать: на дороге лев лежит, смотрите, ваша конституция не может действовать! Сонной личности не требуется усилий, чтобы подражать смерти, - госпожа Сталь и друзья свободы давно уже наблюдают в королевском правительстве: оно живет faisant la mort (притворяясь мертвым).

Но что же может выйти из этого теперь, когда возбужденное препятствиями желание сложилось в определенное намерение и мысль короля уже не колеблется между двумя решениями? Предположим, что бедный Людовик благополучно прибыл к Буйе; что в сущности могло бы ожидать его там? Раздраженные роялисты отвечают: многое, все. Но холодный разум возражает: немногое, почти ничего. Разве лояльность не закон природы? - спрашивают первые. Разве любовь к своему королю и даже смерть за него не славный долг всех французов - за исключением этих немногих демократов? Пусть эти демократические строители конституции посмотрят, что они сделают без своего краеугольного камня; и Франция вырвет на себе волосы, потеряв своего наследственного представителя!

Итак, король Людовик хочет бежать; нельзя только ясно понять, куда. Не похож ли он на мальчика, обиженного мачехой, который в раздражении убегает куда глаза глядят, терзая отцовское сердце? Бедный Людовик бежит от известных невыносимых несчастий к неведомому смешению добра и зла, окрашенному надеждой. Он уходит, как уходил, умирая, Рабле, искать великое Быть может (je vais chercher un grand Peut-etre!). Нередко бывает вынужден поступать так не только обиженный мальчик, но и взрослый, мудрый муж в непредвиденных случаях.

К тому же нет недостатка в побуждениях и обидах со стороны мачехи, чтобы поддерживать это решение на надлежащей высоте. Мятежные беспорядки не прекращаются; да и как могли бы они в самом деле прекратиться без авторитетного заклинания, при возмущении, которое по самому существу своему бездонно? Если прекращение мятежа должно быть ценой за спячку короля, то он может проснуться, когда хочет, и упорхнуть.

Заметьте, во всяком случае, какие уловки и извороты делает мертвый католицизм, искусно гальванизированный, - отвратительное и вместе с тем жалкое явление! Присяжные и диссентерские священники со своими бритыми головами всюду яростно борются или прекращают борьбу только для того, чтобы готовиться к новому сражению. В Париже битье плетьми продолжается, пока в этом есть надобность; напротив, в Морбигане, в Бретани, где не было бичевания, крестьяне берутся за оружие, поднятые барабанным боем с церковных кафедр, и бунтуют, сами не зная, почему. Посланный туда генерал Дюмурье находит все в состоянии темного брожения, однако убеждается, что многое еще можно сделать разъяснениями и соглашениями.

Зато примите к сведению следующее: его святейшество Пий VI счел за благо отлучить от церкви епископа Талейрана! Конечно, поразмыслив, мы признаем, что нет живой или мертвой церкви на земле, которая не имела бы несомненнейшего права отлучить Талейрана. Папа Пий имеет право и может сделать это. Но несомненно, вправе поступить по-своему и отец Адам, ci-devant маркиз Сент-Юрюг. Посмотрите на пеструю, орущую толпу, собравшуюся 4 мая в Пале-Руаяле; среди нее возвышается отец Адам, зычноголосый Сент-Юрюг, в белой шляпе, которого все видят и слышат. Его сопровождают, как говорят, журналист Горса и многие другие из умытого класса, так как власти не хотят вмешиваться. Толпа несет высоко над головами Пия VI в мантии и тиаре, с ключами - эмблемой апостольской власти; он сделан в натуральную величину из решеток и горючей смолы. Несут также Руаю, друга короля, изображенного с кипой газет: это осужденные номера "Ami du roi", достойное топливо для жертвоприношения. Произносятся речи, совершается суд, и громогласно объявляется на все четыре стороны приговор. Затем среди великого ликования под летним небом осуществляется сожжение его святейшества из решеток и смолы вкупе с сопутствующими жертвами, возносится в пламени и рассыпается в пепел рассыпавшийся папа: право или сила со всех сторон, хорошо ли, худо ли, выполнили свое дело как могли. Однако какой длинный путь пришлось нам пройти, начиная с Мартина Лютера[84] на базарной площади Виттенберга до маркиза Сент-Юрюга в парижском Пале-Руаяле, и в какие странные области завел он нас! Никакая власть не может теперь вмешаться. Даже сама религия, печалящаяся о таких вещах, должна в конце концов спросить себя: что общего у меня с ними?