Я принимаю ванну, а не душ; ем кашу с хлебом; сажусь слишком близко от телевизора; непомерно глотаю книги; пишу что-то в тетрадке целыми вечерами. Я белоручка; не умею одеваться; молчу, когда меня спрашивают, и не смеюсь в ответ на ее шутки, но всегда готова засмеяться, какую бы чушь ни нес дядя Боря… Словом, я не стала племянницей ее мечты, и она не дает себе труда хоть как-то это скрывать.

В школе тоже с каждым днем все хуже.

Барыгина лезет вон из своей толстой кожи, чтобы сделать мою жизнь невыносимой. И вот уже Удальцова, Демина, Колесникова по примеру своей атаманши начинают точить на моей шкуре свои накрашенные коготки. А мне остается стиснуть зубы и молчать, потому что давать достойный отпор я так и не научилась.

И Стас, мой несостоявшийся «жених», тоже задевает при каждом удобном случае. Да так зло, словно пытается внушить себе и другим: «Я и не думал в нее влюбляться, все было чисто по приколу!». Всякий раз, когда наши глаза встречаются, я вижу в его взгляде желание унизить и растоптать. (А попутно выслужиться перед Барыгиной).

Линючева делает вид, что ничего не происходит. Даже не говорит: «Я же тебя предупреждала…». Наверное, ей так удобней – не замечать, ведь и со мной водиться хочется, и с классом портить отношения не резон. Вдобавок ко всем бедам, у меня стремительно ухудшается зрение, и с пятой парты, где сидим мы с Соней, я почти ничего не вижу. Обстановка в доме не располагает к вдумчивым занятиям. Я нахватала троек и провалила контрольную по химии (предмету Инги). А как известно, классная дама оценивает тебя прежде всего по успехам на собственной вотчине.

Самый мучительный урок для меня – физкультура. С той спартакиады в Грозном ничего не изменилось. Только Снежана относилась к нам гораздо снисходительней, чем Свисток, который явно задался целью пополнить ряды олимпийской сборной и выжимает соки из всех без разбору. Такое чувство, что я поступила в секцию высшего спортивного мастерства, – это я-то, которая всегда стояла первой-второй с конца и застревала на «козле»!

Занятия на воздухе сменил баскетбол. Ужасный оранжевый мяч по-прежнему норовит угодить мне в голову, вызывая приступы идиотского смеха у окружающих. Каждый раз, когда у меня от боли наворачиваются слезы, гад Зайчиков говорит: «Привет из Грозного – бомбочка прилетела». И все ржут, словно он сказал невесть что остроумное. А в раздевалке – той роскошной раздевалке, что так обрадовала меня поначалу, – царит Барыгина со своим коронным: «Фу! Фу!» – и девчонки стараются отсесть от меня подальше. Неудивительно, что уже несколько раз я пропускала занятия.

А тетя Римма кричит: «За что тебе в Гр-розном пятер-рки ставили?!» – и смотрит с таким подозрением, словно за каждую свою пятерку я давала по рублю.

Вчера мы наконец дозвонились домой. Когда я разговаривала, почему-то текли слезы. Странно. Не так уж сильно я и скучаю…

Пронзительно, как свисток арбитра, заверещал телефон. Я оторвалась от созерцания снежинок и нехотя сняла трубку.

– Дядя Бор-ря уже пр-ришел?

– Да, – сказала я.

– Он пьяный?

– Не знаю, – сказала я.

После короткой паузы допрос возобновился.

Тетка и на расстоянии держит дом под контролем. Роль стукача по умолчанию возложена на меня, но я с ней плохо справляюсь. Во-первых, никогда ничего «не знаю» об Алининых делах (на собственные же и вовсе амнезия). Во-вторых – хотя тетя Римма никогда в это не поверит – я действительно не знаю, пьян дядька или трезв. Пьяных я видела вблизи всего два-три раза: они буянили, сквернословили. Дядя Боря сидит в своем кресле тихий-тихий, умиротворенный, и мне кажется, что это – прямое следствие того, что по дому не звучит голос его супруги.

Очень скоро я поняла: если кто и может повлиять на тетю Римму – только ее сын. По субботам во время кухонных бесед Андрей терпеливо сносит все ее наскоки, жалобы, злословия, откровенные глупости, раздражающий смех – и мягко пытается наставить мать на путь истинный. Вряд ли даже ему это когда-нибудь удастся, но тетка, по крайней мере, его слушает. А остальные члены семьи, включая Мими и Машку, в это время отдыхают.

Компьютер, собранный кузеном, подселили третьим жильцом к Алине. Вот бы такое сокровище в грозненский двор – в те дни, когда мы завидовали Кольке Ничипоренко! Головастый монитор соединен с загадочной черной коробкой, к которой, в свою очередь, крепятся провода от бобинного магнитофона. Каждый раз, когда я хочу поиграть в «черепа» или «джунгли», надо установить соответствующую бобину и держать кулаки, чтобы она загрузилась. Чаще всего приходится перезагружать, а потом трястись, не зависнет ли на самом интересном месте. Как любое чудо, головастый непредсказуем. Когда Андрей рядом, он, зараза, работает без перебоев, но стоит кузену отбыть в Калугу – артачится, словно норовистая лошадка, почуявшая чужого седока. Но, кажется, я его постепенно приручаю. Вчера бороздила «джунгли» до умопомрачения, пока не сломался пассик…

С определенной точки зрения, мне живется совсем неплохо. Единственная обязанность по дому – вынести мусор и купить хлеб (ежедневно пять ржаных буханок, чтобы не оставить Ваську без обеда). Конечно, я помогаю тетке при уборках, никогда не отказываюсь сбегать на посылках, да и в саду до морозов была на подхвате. Но будем справедливы: хозяйством меня не обременяют. Впрочем, как и Алину. Тетка работает сутки через двое, в свой «отсыпной» и выходной готовит еду на три дня, возится на даче, расправляется с ворохом нестиранного белья и еще отдает визиты. На дяде Боре – уход за Васькой. Каждый вечер дядька придвигает к себе огромный жбан, в который сливаются пищевые отходы, крошит туда три-четыре буханки хлеба, тщательно перемешивает и словно бы даже оценивает – угодит он Ваське или нет? На взгляд человека, месиво крайне неаппетитное, для поросенка же – Лукуллов пир. В сарае дядя Боря остается подолгу. Он беседует с Васькой, который никогда его не перебивает, а только мирно хрюкает и чавкает; тетка же в это время изводится, подозревая (не без оснований), что у дядьки припрятана там бутылочка…

Когда тети Риммы нет дома, дядя Боря заметно сокращает беседу с Васькой. Ему дороги эти тихие (почти подмосковные) вечера.

После контрольного звонка я хотела включить компьютер и немного поиграть, но вспомнила про пассик. Остаются любимые книги, пластинки Высоцкого и Бичевской, мои собственные сочинения… Да мало ли чем можно занять то благословенное время, когда тетя Римма трудится на телефонной станции!

Дядя Боря позвал со своего кресла:

– Аня, хочешь посмотреть старые фотографии?

Однажды он уже предлагал мне это, но тогда рядом была тетя Римма, следовательно, не имело никакого значения, что хочет или не хочет Аня: «Кому интер-ресно твое старье? Еще бы железки свои девчонке показал…».

Обрадованная, что дядька обратил на меня внимание, я устроилась рядом с ним над распахнутым зевом чемоданчика. Я и дома любила разглядывать альбомы: черно-белые снимки начала двадцатого века, раскрашенные вручную фото маленьких сестер и себя, трогательно-глупую, таращившую глазенки в объектив. Были страницы, где на меня серьезно смотрел мальчик, который станет моим отцом, и улыбалась девочка с толстой черной косой, которую будут звать тетей Дусей. Были там и родители папы – пара пожелтевших снимков и лиц, которые не вызывали у меня никаких эмоций: я их не знала. Но родителей мамы там не было, не было ни одной ее девичьей фотографии, словно жизнь ее началась лишь со свадьбы с папой…

А здесь, в кладовых потертого чемоданчика, была вся мамина юность – задолго до меня, до папы, до Веры с Надей… Ах, какой хорошенькой, озорной девчушкой она была! (Почему я не такая?). Как похожи они с дядей Борей, и оба – копия отца, которого тоже звали Борис. Оказывается, когда мама родилась, друзья семьи окрестили ее «Лида-Боря». Вот она уже десятилетняя, держит на руках двухлетнего братца, который исподлобья таращится в камеру…