– Не знаю, – если честно мне вообще не был интересен тот ответ, или быть может, я его просто знал.
Существо сказало:
– Зачем ты меня вытащил? Ведь я там живу. Смешно, да?
– По-моему, не очень, – ответил я тогда, поскольку убил на подобное «болото» больше, чем полгода.
С тех пор я стал обходить «болота» стороной. Я понял, что как в природе, так и среди людей, болота – это особый мир, в который лучше не лезть. По крайней мере мне. Я немного побаивался «болота» и в этот раз, я почему-то был все время уверен, что она сломается, что остановится на полпути, и тогда все, что я смогу сделать – это лишь собрать кучку пепла, который останется кому-то на память или же – в назидание. Однако она не только не сломалась, но смогла преодолеть тяжелейшее испытание, о котором написала, совершенно ничего не подозревая, некоторое время спустя:
– …Вот прошло уже некоторое время с тех пор, когда я пошла вперед, ведомая силой Мира и твоими советами. Я по-прежнему слепа и мне очень требуется твоя поддержка, оттого и пишу тебе сейчас. Собственно, в этот раз мне нужен не столько совет, сколько оценка того, что я сделала.
У меня есть Оля. Замечательное существо, совсем тинэйджер, с удивительно тонкой живой душой. С детства летает во снах, хотя и наяву с ней происходит тоже немало странного. То вдруг люстра начинает со свистом вращаться, то кто-то по ночам стаскивает одеяло, или, например, мама, которая мирно спит за стеной, вдруг входит в комнату и, напевая что-то под нос, начинает подметать. Оля ко всему этому привыкла и уже не обращает внимание. С родителями отношений нет, они ее не понимают, они устали от ее экзальтированности и им проще предположить, что ребенок не совсем здоров. Несмотря на это, она запросто «забирает» их болезни, а потом болеет сама. Родители же не видят этого, или не хотят, и все течет своим чередом. Как ты думаешь, нормально ли это? Мне почему-то кажется, что нет.
Раньше она говорила о том, что чувствует Бога в своей жизни, ей нужна была молитва, а теперь, я даже не знаю что ей нужно. Как-то она заявила мне, что не нуждается ни в какой религии, ни в Боге, что все, что ей интересно находится в ней самой, однако, тогда я усмотрела в этих словах всего лишь гордыню. С тех пор я перестала относиться к моей подруге как к маленькой девочке, которой все хочется простить. Теперь я увидела в ней человека, который делает выбор “не туда”.
Кстати, с тех пор у нее появилась одна особенность – она не может войти в церковь, ей там становится плохо.
И вот недавно Оля пришла и сказала, что у нее обнаружили опухоль груди. Я знала, что этим закончится, поскольку она недавно «забрала» опухоль у матери и вот теперь такое. Именно в этот день я поняла, что Оля – это и моя борьба. Я сказала, что нельзя опускать руки, что всего можно избежать, чтобы она наплевала на запреты ходить в церковь, которые получает во снах непонятно от кого, вроде как от инопланетян, мол, «хуже будет». Сказала, что надо самому себе сделать «хуже» – обливаться, голодать, проводить немалое время в молитве и духовном размышлении, следует, наконец, принять крещение.
Голодать она согласилась сколько угодно, а от церкви и крещения отказалась наотрез. Все время пыталась затеять дискуссию о недоказанности существования Христа, о существе Бога и тому подобное. Мне тогда стало с ней очень трудно. То, что было раньше ясно и понятно, теперь под действием ее вопросов становилось не совсем очевидным. Однако я всегда в этих случаях вспоминаю, как было и как есть, я имею в виду свою судьбу и теперь меня сбить с толку не так-то просто. Тем не менее, мне часто кажется, что я много на себя беру, сама не голодала и дня, даже курить не бросила, а ей предложила сразу неделю. Так ли это, и вообще, могу ли я проповедовать?
Знаешь, а нас все же не пустили к крещению. В тот день, что мы наметили, у нас у обоих возникли естественные причины, которые не позволяют входить в церковь. А затем вдруг приехал Олин муж и увез ее в другой город. Могла ли я сделать еще что-то и все ли я делала правильно?
Это письмо было кардинальным. Оно содержало всю информацию, которую, порой приходится собирать годами, путем тщательных наблюдений и экспериментов. Во- первых, я окончательно понял, что Катарина – настоящий воин, который выиграл сражение, и этот факт развязывал мне руки, и теперь многое, что обычно под запретом, можно использовать по своему усмотрению. Во-вторых, я понял, что темный мир уже присылал к ней своего посланника, а значит, партия подошла если и не к своему логическому концу, то уж точно – к середине.
Именно после этого письма, мне была дана идея, благодаря которой я смог, наконец, как-то повлиять на завязанный вокруг Катарины узел судьбы. Это была заслуженная награда…
Я как раз сидел и размышлял о том, что первая часть схватки выиграна, и что пока неизвестно, как будет выглядеть вторая часть, которая, скорее всего, станет последней. Я сидел в который раз над натальной картой Катарины и вдруг «вспомнил» костер. Он был только сложен и еще не горел. Это был костер, на котором должна была гореть она. Я стоял рядом со своим другом почти посреди площади, и у меня не было ощущения победы. У меня, пожалуй, вообще не было никаких ощущений. Я стоял, переступая босыми ногами на холодной брусчатке, поеживаясь от хищного рева толпы, жаждущей зрелища и от силы, исходящей от моего недавнего врага. Даже у столба Катарина продолжала сражаться. Я хорошо помню, как подошел палач с факелом, и как огонь внезапно потух под взглядом этой женщины. Толпа замерла, а палач, упав на четвереньки, стал отползать куда-то за тюки с хворостом. Тогда вышел священник и, подняв крест, предложил ей покаяться. Она рассмеялась в ответ, обнажив выбитые окровавленные зубы, и закричала:
– Это тебе-то, толстый мешок я должна каяться? Посмотрим лучше, как ты укреплен своей верой,– и она, слегка приоткрыв рот, посмотрела на него немного рассеянным взглядом. Их связала мягкая, но очень прочная светящаяся нить и священник упал, согнувшись пополам.
«Ведьма!» – закричала толпа. – « Сжечь ведьму!» И в Катарину полетели камни, но, по-моему, ни один из них не достиг цели. А потом из толпы, похоже, откуда-то слева, вылетела арбалетная стрела…
Я как будто очнулся. Ведь если бы не эта стрела, Катарина бы отдала все долги еще тогда, приняв неимоверные муки костра, а теперь костер, фигурально выражаясь, «перешел» в эту жизнь и тлеет, казалось бы вечно. Что же делать мне сегодня? Бегать с «ведрами» и «заливать огонь водой» то там то – тут? Бессмысленно. Пока я бегу за очередным «ведром», «огонь» разгорается с прежней силой. Тогда, может быть, раздувать огонь, невзирая на ее боль? Чтобы ее вообще скрутило, чтобы год или два превратились для нее в беспросветную пытку, с тем, чтобы после все ушло и, может быть, забылось? Очень рискованно. Это и не всякому мужчине под силу.
Но есть еще одно. Если вернуться назад и каким-то образом повлиять на тот арбалетный выстрел, если стрела пролетит мимо или вообще не вылетит, то Катарина примет мучения костра и тогда, может быть…
Я сел за стол.
– Привет, это опять я,– так началось мое письмо,– И я по-прежнему стыжусь своего эпистолярного стиля, который не идет ни в какое сравнение с твоим. Дорогая Катарина, я вспомнил все и теперь мне немного страшно и нелепо спрашивать то, о чем я все же спросить обязан. Это необходимо. Соберись с силами, собери все то, что бурлило в тебе раньше и постарайся понять. Ты спрашивала меня о магии, и в твоих словах я чувствовал некое осуждение. Я чувствовал даже какую-то убежденность, с твоей стороны, в безусловной греховности того, чем я занимаюсь. Что ж, возможно, но кому судить? Я знаю лишь то, что в мире ничего не исчезает бесследно и ничего не дается просто так. Любой поступок, любое действие рождает энергию, которая затем будет материализована. Как любая жидкость выпавшая в организме не по месту: гной, кровь или слизь – неизбежно превратится в соединительную ткань, иногда даже во вред всему телу.
