Улучил момент тощий, батюшке монеты сунул, пальцами щелкнул, в ворона большого обратившись, ковер подхватил, и только его и видели. Я охнула, люди на торге остолбенели, вслед посмотрели-посмотрели… да и продолжили дела свои вести: диво случилось, да не сильно дивное — считай, в каждой деревне кто-то да волком или медведем оборачивается. А тут ворона какая-то.

Долго после торга ехали мы с батюшкой по тракту лесному — уж дело к ночи пошло, а села родного все не видать. В дрему меня клонить стало, но я глаза таращу, боязно! Рядом-то с домом мы лес знаем, а тут мало ли что.

Помощники отцовы да дружина самострелы и сабли наготове держат: и разбойники озоровать в темноте могут, и стая волков напасть, а то и нечисть какая пугать начнет. Вот уже меж деревьев зеленые глаза лешего мелькнули, но батюшка лешего задабривал, регулярно носил ему в чащу хлеба с салом да самогона самого духовитого — и не трогал лесной хозяин отца. Вот стайкой кикиморы сучковатые пробежали, хихикая, волк завыл где-то, оборотень, наполовину оборотившийся медведем, побрел к малиннику… спокойно все было, в общем.

Но вдруг охнул батюшка, зашептались испуганно помощники, кобылка остановилась — и я, уже почти на тюках и свертках заснувшая, глаза распахнула. И увидела сквозь щелочку в возу ведьму, которая нам дорогу заступила: дряхлую, страшную, в лохмотьях каких-то, с носом крючковатым, лицом злобным, горбатую, на палку опирающуюся. Глаза гноящиеся она щурила, прямо на нас глядя.

Дурно мне стало от страха. А батюшка меня рукой к возу прижал и проговорил неслышно.

— Лежи, Марьюшка, не двигайся, не заметит она тебя!

Захехекала ведьма, руки потирая.

— Ох давно я тут ждала, когда мне кто-то такой удачливый попадется, — проскрипела она, — такой удачливый, что даже неудача удачей оборачивается. Деньги к тебе так и льнут, старшая дочь красавица, младшая царя подземного жена… да только не страшен он мне, не указ, не указ! Э-хе-хе, — она закашлялась, — за что же у тебя удачу отнять, себе в здоровье перековать? А вот за что — не поздоровался ты со мной, невежливый ты, удача-купец!

— Да что ты, бабушка-ведуница! — не робкого десятка был батюшка, дружине знак подал не стрелять пока. Всяк знает, что ведьму убить — проклятие схлопочешь, а вот откупиться можно. — Я же молчу, потому что подарок тебе готовлю! Ткани лучшей, парчовой, — он достал из-за спины отрез и словно невзначай краешком меня прикрыл, — королевой в нем будешь!

— Обрезки мне, никому не годные, как побирушке, подбрасываешь? — плюнула ведьма. Я не видела теперь, только слышала — тканью батюшка обзор мне закрыл.

— Лучшее полотно с торга! — бойко ответил отец. — И монет золотых на монисто…

— Небось фальшивые, — прокаркала старуха. Закашлялась снова. Мне и дышать страшно, но и любопытство гложет. Стала я ткань потихоньку в сторону отводить.

— И жеребчика возьми лучшего! — махнул рукой батюшка.

— Погубить меня хочешь? Упаду, костей не соберу.

— Спокойный он, как сон в раю, — не унимался батюшка, — можно на нем спать, а он тебя как на перине будет качать. И седло самое дорогое отдам, золотом-жемчугами украшенное! Ай, хорошо седло!

Замолчала ведьма, дыша с посвистом, дары разглядывая. Я как раз из-под полотна выглянула краешком глаза — и ведьма вдруг захрустела пальцами, захехекала снова.

— Дорогой откуп за удачу отдаешь, купец, да только и капли он твоей удачи не стоит! Но развлек ты меня, торгуясь. Так и быть, не возьму с тебя ничего.

Яков Силыч вытер ладонью пот со лба.

— Спасибо, бабушка, — поклонился, на возу стоя.

— А возьму с дочери твоей, Марьи, что в возу прячется, — сверкнула черными глазами ведьма. — Пусть отдаст мне свою красоту да молодость, и тогда и богатство твое, и удача при тебе останутся!

Обомлела я, задрожала — вот как глупость и любопытство мне отозвались.

— Не бывать этому! — загрохотал отец и к ведьме обратился. — Хотел я с тобой по-хорошему, ведуница старая, да, видимо, по-плохому придется. А ну, прочь с дороги! — и он за поводья потянул, лошадей понукая двигаться. — Не отдам я тебе дочь свою, и удачи тебе моей не видать! Семь оберегов на мне заклятых, нет тебе власти надо мной!

Захохотала ведьма скрипуче, ударила клюкой в землю — и упал отец на возу недвижим, и заснул сном черным, проклятым. Я вскочила, трясу его, в лицо дую, слезами заливаясь. А старуха ближе ковыляет — охранники в нее стрелами целят, а стрелы от нее отскакивают.

— Пусть спит, касатик, — шепчет ведьма, — так удачу сподручнее забирать. И ее заберу, и красоту твою, Марья!

Я от страха схватила, что под руку попалось, в ведьму кинула — оказался то отрез кружев франгалианских, белых, как кипень. Накрыли кружева старуху, ну чисто невеста. Злодейка на руки свои морщинистые под кружевами посмотрела и давай хохотать — а я, пока отвлеклась ведьма, поводья дергаю. Но не идут лошадки, будто каменные стоят.

Ведьма смеялась-смеялась, да вдруг как захрипит! Руки с пальцами крючковатыми вперед вытянула, зашипела что-то: потекла от батюшки к ней удача золотой пыльцой. Но не успела старуха ее поймать — рухнула, в корчах забилась да и померла там же. Пересмеялась.

Тут же лошадки заржали жалобно и в сторону от бабки пошли, еле их я вытянула, чтобы на тракт вернулись. Там же, на дороге, обложили охранники ведьму хворостом и сожгли, а пепел собрали и в реку выбросили — чтобы и духу проклятого на этой земле больше не было!

Вернулись мы домой. Только батюшка все спит и спит, и просыпаться не собирается.

Достала я тогда из сундука с подарками Кащеевыми блюдце с золотой каемочкой, яблоко в саду поспелее сорвала, о сарафан его вытерла и покатила ладонью по блюду, приговаривая:

— Покажи, блюдце, сестрицу мою, Аленушку! Покажи, блюдце, Аленушку!

Катала так, катала, пока не заклубился на дне блюдца туман и не показалась в нем Алена. Тут я ей все и рассказала, и ее с Кащеем на помощь призвала. Оставили они детишек с мамками-няньками, и мигом к нам перенеслись.

Долго смотрел Кащей отца, заклинанья над ним тайные шептал, руками водил. Ночь бился, а к утру вздохнул и головой покачал.

— Я, — говорит, — вижу, что проклятье на нем черное, сонное, путами по рукам-ногам связало, проснуться не дает. Да не снять мне его, ведьма своей смертью его закрепила, вечным сделало. Пока не иссохнет Яков Силыч и не умрет, не спадет проклятье.

Мы с Аленой уж и плакать устали — сидим, обнимаемся, с горя с утра вареников с вишней налепили, так под слезы почти все вареники уже съели.

— Неужели сделать ничего нельзя? — спрашиваю я, носом хлюпая. — Столько чародеев в трех мирах, и никто помочь не сможет?

Задумался Кащей, начал шагать туда-сюда, да вдруг в змея огромного превратился, по кругу пополз. Я от страха на лавку забралась, а Алена смеется, за руку меня вниз тянет.

— Думать ему так сподручнее, — объяснила, — я и не пугаюсь уже, привыкла.

Я посмотрела-посмотрела.

— Понятно, — говорю, — что сподручнее, у него в таком виде башка в пять раз человеческой больше. Это ж в пять раз больше мыслей умных помещается!

Пока Кащей змеиной головой думал, мы еще вареников налепили, с творогом, да так увлеклись, что и напевать стали. Сварили, на стол поставили, посуду пошли мыть. Хорошая работа завсегда горе прогоняет, легче делает.

— Надумал я, — вдруг раздался голос Кащея. Он обратно оборотился и уже вареник в рот засунул, жмурясь от удовольствия. И отвлекся, конечно, чтобы сестру похвалить. — С трех миров у меня в царском тереме повара, а лучше жены никто не готовит!

— Муж мой, видать, из полоза в соловушку перекинулся, — фыркнула Алена, — как поет!

Но видела я, что приятно ей, да и кому не приятно бы было?

— А что надумал-то, Кащей Чудинович? — поторопила я.

— Есть чародей один, — сказал он хмуро, — на острове большом Гран-Притании. Нраву тяжелого, кровной волшбой занимается, в любого зверя может оборачиваться, все растения по именам знает и волшебные зелья варит.