Гаражи впереди будто игрушечные. Когда мне было лет шесть или семь, я часто играл с такими наборами-конструкторами: в них были пластмассовые деревья, аккуратные кусты, заборчики. И машинки, и домики на любой вкус, и маленькие человечки: кто-то в одежде садовника, кто-то в поварском колпаке, кто-то в фуражке водителя. Мне нравилось, что можно соединять между собой детали из разных наборов – даже если детали не подходили друг к другу, стоило чуть поднажать, и они всё же стыковались. Можно было собрать что угодно.

Больше всего я любил собирать двухэтажный домик. Он получался простенький, безо всей этой помпезности – обычный дом, таких полно за городом. И перед домом двор, обнесённый деревянным забором. А за забором дорога, грунтовая, две укатанные жёлтые колеи. А за дорогой поля с густой травой. Как хорошо было бы вернуться туда…

Всё представляется так чётко, что я даже усмехаюсь сам себе. Надо же, на что способно воображение! Не мечтал я никогда о простецких загородных домах. Мне предстоит учиться, совершенствовать навыки планирования, прогнозирования, управления. Деревенские домики пусть остаются деревенщине.

Вблизи гаражи уже не так похожи на игрушечные – на белых воротах грязные пятна, будто кто-то хватался за створки, не вымыв руки после работы. Похоже, механики, обслуживающие отцовские авто, вконец распустились. Раньше такого не было. Отец не терпит беспорядка ни в чём.

Может, он и вправду стареет? Может, поэтому он и решил плотно взяться за моё обучение? Надеется на меня, рассчитывает, что я подставлю ему плечо уже сейчас, а я взял и подвёл его, как-то не так решил его задачу?

Чушь. Вовсе он не стареет. Его хватке можно только позавидовать. Всякий желал бы хоть наполовину стать таким, как Николас Дэй.

В гараже происходит что-то необычное. Я замедляю шаг и приглядываюсь: там, внутри, светят лампы, делая гараж похожим на необычайно грязную операционную; люди в перемазанных комбинезонах трудятся над чем-то, что совсем не похоже на автомобиль. Мелькают руки, блестят ключи, шипит сжатый воздух. Крепкие мужчины в чёрной форме – они из охраны, но здесь они почему-то подают механикам ключи, тянут провода и явно помогают. Двое из них, напрягаясь, держат на весу что-то такое, что я, будь я чуть наивнее, принял бы за пулемёт.

Заметив меня, один из охранников торопливо подходит к воротам и закрывает их.

Похоже, отец готовит для меня какой-то сюрприз, подарок к выздоровлению. А я только что увидел приготовления раньше времени. Пожав плечами, иду дальше. В мастерскую.

Она у кромки леса, там, где даже самые длинные тени деревьев едва достают до стеклянных стен. Издалека она похожа на оранжерею. Но я знаю, что это мастерская художника.

Там в основном работал отец. Сам я тоже пытался писать картины, но все попытки были такими неудачными, что их даже толком не вспомнить. А вот у отца выходило отлично. У него свой собственный стиль, не похожий ни на чей другой.

Прозрачные двери, высокие и узкие, вытянутые вверх. Стены и крыша со множеством маленьких стёкол, каждое размером в несколько ладоней. Суховатые бурые стебли вьются по стенам до самой крыши. Длинные столы вдоль стен уставлены продолговатыми керамическими чашами, источающими аромат земли.

Двери уютно поскрипывают, когда я тяну их на себя. В мастерской по-осеннему прохладно, воздух прозрачный, чистый и отчётливо одинокий, будто им давно никто не дышал. Вьюн засох и пожелтел, пол устилают мелкие лёгкие листочки, и ветер, пробравшийся в открытые двери вслед за мной, осторожно шевелит их, сметая в сторону, к стенам, где неровной каймой собрались более старые, прошлогодние.

Мольберт посреди мастерской пуст – так непривычно, что кажется, будто отцовскую работу кто-то украл. На столе у прозрачной рамы перетянутая тесьмой стопка эскизов – бумага пожелтела и потрескалась по краям, словно отец забыл их здесь несколько лет назад.

Наверное, какие-то старые наброски. Похоже, он принёс их сюда недавно, а до этого хранил где-то ещё. Я был здесь две недели назад, и их не было. И тогда отец работал над картиной с оригинальным сюжетом: на эскизах мужчина с буйной седой бородой парил в воздухе, протягивая руку к юноше, полулежащем на земле. Холст на мольберте постепенно перенимал этот сюжет. Сейчас на пожелтевших страницах он же. Мне казалось, что его я и видел две недели назад, только листы для эскизов были совсем новые.

Я запрокидываю голову и гляжу вверх, сквозь стекло. Снаружи на крыше пожелтевшие листья, крупные, жёлтые, ломкие даже на вид. Листва уже начала опадать. А может, это прошлогодние.

В мастерской всё отчётливее ощущается запустение. Выходя, я с неожиданной досадой хлопаю дверьми, и стекла в рамах дребезжат у меня за спиной.

На холме впереди сооружение странной формы. Я даже не сразу его узнаю. Овальное, с большой куполообразной крышей – это же обсерватория, любимый проект отца. Как я мог забыть о ней!

Уже больше года над ней трудятся лучшие специалисты, каких только можно найти. Отец не жалеет на эту затею ни времени, ни средств. Наверняка и сейчас здесь снуют проектировщики, архитекторы, инженеры и…

На холме никого нет. Ветер треплет мутный полиэтилен, которым укрыты штабеля балок. Траншея для фундамента полна дождевой воды. Красная бечёвка, которой размечен участок, выцвела, будто пробыла под солнцем несколько месяцев, а колышки, к которым она привязана, все в рыжих пятнах ржавчины.

Рёбра купола торчат на виду, и в этом есть что-то неприличное. Несколько сегментов крыши зашиты металлом, другие пусты.

Когда здесь наступил упадок? Ещё две недели назад тут кипела работа. И купол ещё только начинали, а сейчас он уже наполовину закончен.

Я озираюсь, чувствуя себя как персонаж тех историй о перемещениях во времени, когда кто-то уходит из дома на пять минут, купить сигарет, а вернувшись, обнаруживает, что его дети уже выросли.

Не знаю, что и думать. Лучше не буду думать вообще.

Внутри обсерватории пусто. Через незаконченную крышу виден перечёркнутый балками овал неба. Строительные лестницы так и остались на своих местах, можно добраться до самого верха. Хватаюсь за прохладные поперечины и поднимаюсь, следуя детскому желанию забраться повыше.

Подошвы стучат по лестнице. Гулкое эхо гуляет среди пустых стен. Мысли не нужны. Если думать, сразу слишком много вопросов.

На самом верху сажусь на балку – она такая широкая, что можно не бояться упасть.

Ветер пахнет близкой осенью. На севере поднимаются горы. Сверху виден весь сад, он окружает поместье и с южной стороны переходит в настоящий дикий лес. За ним, в полутора сотнях километров, город. Если приглядеться, видна ведущая туда дорога. Она асфальтовая, и это неправильно. Должна быть грунтовая. И под лопатками нагретая солнцем крыша. И пахнет старым деревом, и чердачной пылью. А прямо за забором должны быть поля с высокой травой…

Нет, не так. Пахнет металлом. Балка, на которой сижу, металлическая. И бетон вокруг. И никаких полей вдалеке.

– Эгор, спускайся. Простудишься.

Джошуа глядит на меня снизу. Я молча слезаю по лестницам, радуясь, что можно потянуть время и прийти в себя. Сквозь запахи сырого бетона и металла всё ещё пробивается аромат разогретого солнцем дерева.

– Знаешь, мне нечем заняться, – говорит Джошуа, встретив меня снаружи. – Не против, если я всё же составлю тебе компанию?

Я молча пожимаю плечами и иду, не думая, куда. Советник ступает рядом. Если он спросит, куда мы направляемся, придётся что-то сочинять, но он, похоже, всё понимает.

– Знаешь, в твоём возрасте я… – начинает он, но я его прерываю:

– Сколько меня не было? Сколько я пробыл в больнице?

– Пять дней. Ты пришёл в себя на шестой день, уже здесь, в поместье.

Что-то в его словах настораживает. Но не может быть, чтобы он лгал. Просто сегодня мне повсюду мерещатся странности.

– Почему обсерватория заброшена? Это ведь мечта отца – наблюдать за звёздами прямо здесь. Ему всегда нравились звёзды. И картины. Отец любит смотреть на звёзды и любит писать картины. Темы космического и божественного.