– Мариса, послушай, – он кладёт ладонь на её руку. – Если прошло две недели, а это объявление всё ещё доступно, значит, за него никто не взялся. Значит, оно никому не по силам, даже самым…
– Мы возьмёмся, – она не обращает внимания на его жест. – Я возьмусь.
Сайд указывает на историю активности в нижней части объявления.
– Этот заказ брали и возвращали уже четыре раза.
– Мне всё равно.
– Этого парня…
– Его зовут Валентин. Валентин Леннинг.
Поставив локти на стол, она закрывает лицо ладонями и остаётся сидеть, опустив голову.
Понятно, почему Мариса, университетский преподаватель права, берётся за поиски пропавших. И почему её особенно интересуют дела о пропавших сыновьях. Не нужно быть большим психологом, чтобы понять причину. Но она ничего не смыслит в детективной работе – у неё ни разу не получилось никого отыскать, ни одно из пяти дел о пропавших ей не удалось раскрыть. Но она всё пытается. И сейчас Сайду страшно, что ещё одна неудачная попытка может её окончательно сломать.
Она так близко, что Сайд чувствует запах её волос. Всхлипнув, она вдруг берёт его ладонь и прижимает к своей щеке.
Не удержавшись, Сайд бросает короткий взгляд в вырез её блузки. Наклонившись к ней, он свободной рукой гладит её по волосам – осторожно, будто боясь спугнуть. Так далеко с ней он ещё не продвигался ни разу.
Может, именно сегодня, именно в этот грустный вечер всё случится?
– Мариса, я понимаю, что это для тебя важно, – Сайд старается вложить в свои слова всё участие, на какое способен. – Просто не хочу, чтобы ты разочаровалась, если не получится вернуть ей сына.
Она отнимает руки от лица и глядит ему в глаза. Её губы приоткрываются, и он собирается её поцеловать, и в его мыслях они уже идут в её спальню, но она отстраняется и произносит:
– Прости. Зря я… в общем, не стоило тебя приглашать сегодня. Просто не хотелось быть одной. Это слабость…
Она встаёт, берёт свой бокал и собирается вылить его, но потом ставит рядом с мойкой.
– Поезжай домой.
Она опирается руками на кухонный гарнитур позади себя – раскрасневшаяся от вина, хмельная, глядит на Сайда пьяным взглядом с поволокой. Ему хочется встать, подойти к ней и впиться губами в выглядывающую из распахнутого воротника шею. Несколько секунд он ещё гадает, можно ли, но по её взгляду понимает, что ничего не будет.
– Поезжай, – повторяет она. – Прости, но тебе пора.
– Правда, – он старается притвориться беспечным, но это плохо удаётся. – Поздно уже, надо спать, и всё такое.
Неловко напевая в нос какую-то дурацкую мелодию, Сайд идёт в прихожую, слыша за спиной её шаги. Натягивая кроссовки, он говорит как можно бодрее:
– Слушай, скинь мне это объявление. И разговоры с заказчицей, если ты их записывала, тоже скинь. Посмотрим, может, я что-нибудь нарою – я ведь вроде как разбираюсь во всяком таком. Слежка, защита от слежки… Ну, в общем, скинь. Я в деле.
– Спасибо, – она впервые за этот вечер улыбается.
Сайду очень хочется остаться, но понятно, что остаться он может только как друг – а этого ему хочется меньше всего. Проклятый умный дом открывает за его спиной дверь на лестничную площадку.
– Я позвоню завтра, – говорит он, выходя.
– Хорошо, – она берётся за ручку двери. – Пока.
Он ловит её взгляд до последнего, пока дверь не закрывается, и ещё некоторое время стоит, чувствуя себя неудобно и глупо. Потом разворачивается и не спеша спускается по лестнице. Из кармана раздаётся короткий звон смартфона – пришло сообщение от Марисы. Развернув письмо во весь экран, он перечитывает текст заказа, видя только отдельные предложения.
«Найдите моего сына», – умоляют буквы в конце. «Пожалуйста, найдите моего сына».
Сотворение
Вначале нет ничего. Только чернота, и в ней носится дремлющее сознание. Нельзя сказать, сколько так продолжается, потому что времени тоже нет.
Рождается свет. Он пробивается сквозь щель между веками. Если их сжать – снова тьма. Если открыть…
Большая комната, белая. Много света. Огромное окно во всю стену, свет льётся сквозь стекло, вдалеке видны горы. День, яркий день.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает кто-то.
В комнате ещё двое мужчин. Тот, что постарше, в лёгкой рубашке. Он наклонился вперёд, смотрит с участием. Гладко выбритые щёки отдают синевой, на них морщинки от улыбки.
Второй стоит подальше. Глядит настороженно, подозрительно. Тёмный костюм. Волосы с сильной проседью зачёсаны назад. Борода вся серебристая, с редкими чёрными волосками.
– Ты понимаешь меня? – мягко спрашивает мужчина в рубашке, заглядывая в глаза.
Кивок получается сам собой.
– Да, – произносит рот.
– Как тебя зовут? – строго вопрошает седобородый.
Вопрос звучит как приказ. Невозможно не подчиниться.
– Эгор, – говорят губы. – Эгор Дэй.
– Кто я? – спрашивает седобородый.
– Николас Дэй, – слова рождаются на языке, не в голове. – Президент корпорации «Тригон глобал». Мой отец.
Седобородый кивает. Его лицо становится чуть менее подозрительным.
– Ты понимаешь, где ты? – спрашивает мужчина в рубашке.
– Я у себя. Это моя комната.
– Помнишь, что с тобой случилось? – осторожно спрашивает он.
Пустота. Темно и пусто. Никаких воспоминаний.
– Ты пережил катастрофу, – говорит улыбчивый мужчина. – Твой самолёт разбился. То, что ты уцелел – настоящее чудо.
Что-то неестественное в его лице. Он не хотел говорить то, что сказал.
– Воспоминания восстановятся. Так говорят врачи. Со временем ты снова станешь таким, как был.
– Лицо, – руки, кажущиеся чужими, тянутся к скулам, ощупывают брови, подбородок. – Что с моим лицом?
– Ты сильно пострадал. Тебе сделали несколько пластических операций, но сейчас всё уже хорошо.
Слова никак не отзываются в памяти, не будят ни эмоций, ни воспоминаний. Будто говорят о каком-то постороннем.
Мужчина в рубашке подносит зеркало. Смотреть на себя почему-то не хочется. Но он очень настойчив.
– Видишь, всё в порядке, – говорит он.
Из зеркала смотрит незнакомый человек.
– Всё в порядке, – произносит отражение. – Я Эгор Дэй.
В странных глубинах
– Залатай, – говорю я в неподвижное лицо моего врача. – Но даже не вздумай что-нибудь у меня вырезать и украсть. Я замечу.
Лицо ускользает в темноту, сверкнув зеленоватыми окулярами на месте глаз. Сутулый силуэт начинает перебирать что-то на грязном столе, расставив локти так, что его тень на стене делается похожей на огромного паука. Стены комнатки, которой предстоит стать для меня операционной, облупились и потрескались, здесь грязновато, и свет тусклый и какой-то гнойный – остаётся только надеяться, что его достаточно для модулей зрения, которыми мой будущий врач заменил себе глаза. В другой ситуации я ни за что не обратился бы к нему. Но сейчас никого лучше мне не найти.
– Начнём, – он подкатывает столик, громыхающий железом, и склоняется надо мной.
Подвешенная надо мной лампа высвечивает борозды рубцовой ткани там, где кожа его головы сходится с ферропластовыми пластинами, заменяющими ему верхнюю часть лица и лоб; свет серебрит тонкие, но заметные швы в тех местах, где его собственная землистая кожа срощена с лоскутами низкокачественной искусственной ткани, делающей его лицо ещё более отталкивающим и неживым. Я не знаю, почему он так выглядит – травмы, увечья, или собственный выбор? Что мне точно известно – среди тех, к кому можно прийти с простреленным брюхом, у него исключительно дурная репутация.
Труповед – так он сам себя называет. Остальные зовут его немного иначе – Трупоед. Ходят слухи, что он ест оставшиеся после операций ткани. И самих пациентов, если им не повезло.
Именно общее мнение о нём сделало его подходящим кандидатом на роль моего хирурга – с ним почти никто не хочет работать. Ему просто некому будет настучать о том, что я у него побывал.
