Револьвер я держу под рукой. Заметив мою осторожность, он усмехается, демонстрируя заточенные металлические зубы, и принимается за работу.

Я отказался от общего наркоза – вряд ли кому-то на моём месте захотелось бы доверять своё беспомощное тело такому неприятному субъекту. Местная анестезия почти не спасает, и я чувствую всё, что он со мной делает.

– Ты мне мешаешь, – говорит Трупоед. – Я не могу так работать.

Видимо, я всё-таки дёргаюсь. Тело действует само по себе, как бы я ни пытался им управлять.

– Штопай давай, – я постукиваю пальцем по револьверу. – Буду лежать смирно.

Он вздыхает и снова принимается копаться у меня в боку, время от времени ругаясь, когда я всё же вздрагиваю. Пытаясь отвлечься, я смотрю на лампу над собой. Слёзы наворачиваются от света, и боль постепенно отступает. А потом я перестаю чувствовать собственное тело. Жёлтый свет становится багровым.

…Я плыву в реке. Тело лёгкое как поплавок, руки и ноги тонкие и быстрые – так и должно быть, ведь мне всего двенадцать. Светло, свободно и беззаботно, как бывает только в детстве. Ладони чистые и белые от холодной воды, она попадает раскрытый в рот, и от этого ещё веселее.

Кто-то следит за мной из-под воды. Кто-то плывёт подо мной, не отставая и не обгоняя. Кажется, краем глаза я даже вижу тёмный силуэт в глубине.

Брызги в солнечном свете. Шум воды в ушах, переливчатый смех с берега. Серебряные капли разлетаются от рук – таких вольных, таких чистых…

Что-то хватает меня и утаскивает вниз. Я не понимаю, что это, и вижу лишь яркое солнце сквозь толщу воды. Глядя наверх, я быстро погружаюсь на дно.

Вода темнеет, становится красной и густой. Я плаваю в липкой крови. Река крови надо мной, в ней плывёт двенадцатилетний мальчишка. Солнца я больше не вижу. Мне снова тридцать четыре, и руки мои большие, тяжёлые и грязные.

Меня утягивает в кровавый водоворот, несёт по ржавой трубе, сварные швы срывают с меня кожу. Меня сливает в комнату с больным светом. Я втекаю в своё тело, отягощённое сотней мерзких дел и гнусных мыслей, и я просыпаюсь.

Лицо мокрое и липкое. Мне плохо как с жестокого похмелья. И хуже всего это чувство там, за тошнотой, за слабостью – щемящая грусть оттого, что я утратил что-то важное.

Плывущий мальчик был чист и светел. Очень хорошо было быть таким. Я вырос и сам утащил его на дно, стал таким, какой я есть. Схватил его, словно крокодил…

…Дурацкие мысли. Я думаю иначе – проще, конкретнее. Мне есть, что делать, есть цель. А это всё последствия наркоза, который мне всё-таки впрыснул клятый Трупоед.

Страшное предположение обжигает огнём, и я ощупываю и оглядываю себя: я голый выше пояса, как и до операции, на коже кроме татуировок и старых шрамов всего один новый – грубовато заживлённый шов на боку. Ничего необычного я не чувствую. Проверить, все ли внутренние органы при мне, я не могу, и только надеюсь, что не заметить такую пропажу нельзя.

Одеваясь, я вспоминаю, как вроде бы слышал, что люди могут жить без селезёнки и даже не замечают её отсутствия. Так или иначе, мне придётся принять всё как есть и положиться на удачу – мне это не в новинку. Под скомканным плащом я обнаруживаю свой револьвер, и это вселяет надежду в честность моего врача.

Когда пускаешься во все тяжкие, приходится довериться и Трупоеду.

Я нахожу его в соседней комнате, заменяющей ему приёмную. Когда я вхожу, он что-то жуёт.

– Скотина, – говорю я.

– Пожалуйста, – он пожимает костлявыми плечами.

– Ещё увидимся, – я бросаю на стол горсть купюр, и он сгребает их в выдвижной ящик.

– Вряд ли, – я слышу его ответ, уже выходя.

Меня осеняет, пока я ещё не закрыл дверь.

– Эй, любитель мертвечины, – я возвращаюсь к страшному пауку. – А менее везучие клиенты, такие, которые покидают твой кабинет вперёд ногами – куда ты деваешь их тела?

Он перестаёт жевать, уставившись на меня. По живой нижней половине его лица видно, что вопрос сбил его с толку. Сейчас он сомневается, сказать мне правду или солгать.

– Я с тобой расплачусь, – я лезу в карман, постаравшись при этом продемонстрировать револьвер. – Ответишь – получишь деньги. Не ответишь или соврёшь…

Трупоед всё понимает верно. Он не пытается прикинуться дураком и рассказывает мне именно то, что я хочу узнать.

С каждым его словом мой следующий шаг вырисовывается всё чётче.

Сайд ждал вызова, но сигнал всё равно застал его врасплох.

Он сделал всё, что мог. Прогнал личные данные Валентина Леннинга через всё поисковые системы, которые знал. Позвонил и написал всем блогерам, с которыми был знаком, и кто был способен отследить цифровой след в сети. Те, кто согласился помочь, не нашли ничего интересного. Ничего, что могло бы указать, где искать.

Расследование, поиски, пропавший человек – ещё вчера всё это манило, обещало приключение, но уже сегодня обернулось такими скучными, такими банальными действиями. Любой из книжных героев обязательно наткнулся бы на что-то, раскрыл бы заговор, вытащил бы на свет грязное бельё, покарал бы негодяев… Слушая плывущую по комнате мелодию вызова, Сайд чувствует себя школьником, который не подготовил домашнее задание и которого прямо сейчас вызывают к доске.

Прозаичность и обыденность. Вздохнув, Сайд жмёт на плавающую в воздухе кнопку с зелёной телефонной трубкой. Перед ним возникает окно видеоконференции – в ней уже двое участников. Он перекидывает конференцию на большой настенный монитор, и два аватара разворачиваются в два окошка веб-камер. На одном Мариса глядит в камеру чистыми серыми глазами, полными участия. На другом – незнакомая женщина в годах. Морщины обтянули её лицо тревожной сеточкой. Волосы, выцветшие и слабые, выбились из неаккуратно собранного хвоста. Никакой косметики, только беспокойство. В голове Сайда проносится мысль – его мама ни за что не решилась бы говорить по видео, не приведя себя в порядок.

– Привет, – говорит Мариса. – Позвольте вас познакомить: Богдана, Александр. Александр мой ассистент по техническим вопросам.

– Лучше Сайд, – он неловко улыбается в камеру. – Мне так удобнее.

– Новости пока неутешительные, – говорит Мариса.

– Я не нашёл ничего, – мямлит Сайд, отчего-то чувствуя себя виноватым. – Я не нашёл никаких сообщений, никаких записей, которые были бы как-то связаны с ним. Он нигде не засветился, ваш сын… в смысле, Валентин.

Он едва не спрашивает: «а вычурные имена – это ваша семейная традиция?», но вовремя сдерживается.

– Я знаю, – произносит мать. – Его уже пытались так найти.

– Мы не бросаем поиски, – быстро говорит Мариса. – Мы не отказываемся от дела.

Пауза становится тягостной.

– Расскажите о нём, пожалуйста, – говорит Сайд, чтобы не молчать.

– Он, ну… – она смотрит куда-то в пространство перед собой и замолкает.

Пока она собирается с мыслями, Сайд разглядывает всё, что попадает в объектив её камеры: просторная светлая комната, вытертые до блеска дощатые полы, много дерева – похоже, старый дом, какие бывают только в маленьких городках.

– Он хороший мальчик, – говорит она. – То есть, ему уже двадцать два, но я привыкла так его называть. Он всегда хорошо учился, закончил колледж с отличием, и сумел устроиться на очень хорошую работу – в компанию «Атартис», – в её голосе отчётливая гордость. – Понимаете, у нас здесь о таком можно только мечтать, в нашей глуши. А он сумел. Конечно, ему было тяжело готовиться, но я настаивала, поддерживала, и у него получилось. Он поехал к вам, в город.

Солнце заглядывает к ней в комнату, и её грусть сразу кажется светлой. У неё за спиной ветер играет белыми занавесками. Она напоминает Сайду пожилую учительницу, просматривающую фотографии своего любимого класса.

– Ему непросто у вас, – продолжает она. – Он пока на невысокой должности, только начал строить карьеру, и платят ему не то чтобы много… Но на квартиру хватает, хоть она и небольшая совсем, зато он снимает её один. В общем, он пока обживается, привыкает к городской жизни.