Дыхание стало ближе. Он не видел лица, но положил руку на щеку. Он понимал, кто это. Не нужно знать, чтобы чувствовать.

Кончика его носа коснулся другой нос. Златоуст задержал дыхание на мгновение и закрыл глаза. По телу растекалось тепло, словно волны морские на иссушенный берег. Стало легко и свободно.

Осоке он нужен. И все.

Больше ничто в мире не волновало его. Ни прошлое, ни будущее. Только этот миг. Миг, который — Златоуст умолял об этом Матушку — должен был продлиться вечно.

Его окутали объятия мягкие, объятия ненавязчивые, объятия скромные. А он, смущенный, не мог ответить, застыв с бьющимся в ушах сердцем. Но бьющимся медленно по сравнению с ее крохотным сердечком. Точно пойманная синица бьется о прутья, рвется наружу. Златоуст хотел освободить эту птичку, сломать клетку.

И обнял Осоку так сильно, как только мог. Прижал к себе, обхватив руками ее спину и зарывшись большим носом в ее волосах. Хотел объять ее всю, чтобы она навсегда была рядом. Маленькая и беззащитная. Слабая и хрупкая. Он будет ее щитом, ее пристанищем, ее обителью. В его объятиях она будет в безопасности, ведь он готов ее защищать столько, сколько потребуется.

Почувствовав, как она начала кашлять, он выпустил ее, испуганно вздрогнув. Она что-то промычала, но ее сердце не прекратило быстро биться. Волнуется? Наверное. Он тоже взволнован.

Вдруг она отстранилась. Обратила взор к его глазам. Провела кончиками пальцев по его щеке и отошла. Златоуст попытался протянуть руку, но она, взяв его ладонь в свою, сжала и отпустила. И, шлепая голыми ногами по воде, громко, чтобы он слышал, пошла назад.

Она не прощается — понял Златоуст. Она скоро встретит его по ту сторону тумана.

Глава четырнадцатая. О пении сквозь тишину

Расплылись в улыбке пухлые губки Солнцеславы: когда туман спал, пустились в пляс все те, кто так терпеливо ждал этого на берегу. Наверное, этого более всего ждала Солнцеслава, ибо, сколь великолепными бы ни были торжества шаманок, свое дело она лучше всего проявляла в веселье-задоре. Импундулу — птица, что рассекала молниями небо — теперь наполняла тьму ночи светом, от которого, наверное, сами чертоги Матушки-Природы разразились праздником.

Из барабанов искры рвались, доносился гром почти той же силы, что далеко-далеко в небесах рождала импундулу-птица. Вилял хвостик Солнцеславы, шерстка на нем стояла торчком, до того наигрыш дергал за струнки певичьей души. Местные зверцы, рыжехвостые смуглые зверолюди, обступали Солнцеславу и заставляли себе подыгрывать, но, наверное, гордость не давала Солнцеславе им подчиниться. Даже если хотелось, не могла она этого принять и поджимала под себя, выступала вперед, подминала их привычку.

Рано или поздно то ей наскучило, и Солнцеслава вырвалась из круга. Взор сам собой упал на озеро, ныне чистое, туманом, точно пуховым одеялом, более не укрытое. Оттуда медленно, устало, даже прихрамывая и косолапя, плелся Златоуст. Хвост его волочился по воде, но и без того был хозяин мокр насквозь.

Разве что — вот это дело! — глаза у него светятся, а тонкие губы расплылись в улыбке прелестнейшей, до ямочек изогнутых.

— О, я погляжу, у кого-то душа поет! — подскочила к нему Солнцеслава, как только тот из воды вышел, разуваться принялся.

— Сама знаешь, — отвернулся Златоуст, радость мигом спала с его лица.

— У-у-у! Что же ты так, мо́лодец? Али зверицу красну не спас из лап грязных заморских вояк? — подтрунивала над ним Солнцеслава, виляя хвостиком и мурча от удовольствия.

— Пр-р-редпочитаю не распространяться о своих личных делах, — предупредительно рыкнул Златоуст, метнув в ее сторону грозный взор.

— О-о-о, Златоуст, а как же наш совместный сказ…

— Нет. Даже не надейся.

— А то что?

— А то усы у тебя больно тонкие, наверное, отрываются легко.

— Нехорошо угрожать насилием, Златоуст, так добрые мо́лодцы не поступают!

— Можно по-другому. Тогда я тебе вообще ничего никогда не буду рассказывать, — хитрая морда Златоуста заставила Солнцеславу пересмотреть свою необходимость все знать.

К тому же всегда есть Осока, а она, возможно, более сговорчивая. Не хотелось с ней лишний раз откровенничать, но что ж поделать, нужно ведь княжеской певице знать мельчайшие подробности!

— Достанешь с этим Осоку — я предупредил тебя насчет усов, — снова обскакал ее Златоуст.

— Но долг меня, право слово, обязывает, Златоуст! Не будь столь безразличен к судьбе собственного увековеченного образа!

— Я бы посоветовал тебе озаботиться тем же, Солнцеслава, — с показной вежливостью отозвался Златоуст. — Все-таки если Великую княжескую певицу запомнят без усов…

— Я буду считать, что все у вас прошло замур-р-рчательно, — растянулась в натянутой улыбке Солнцеслава. — Ведь не зря я к тебе Луна посылала. Как выяснила, что этот обряд с туманом означает, сразу подумала о тебе с Осокой. Войти в непроглядный туман означает испытание незрелым зверцом зверовой силушки. Когда его сердце ведет к любимой, а значит, когда он готов показать все, на что способен, ибо только силой любви можно проверить звера! Хотя многие думают, что это просто повод провести вечерок с шаманкой, но изначально поступок этот был для достойнейших из достойных!

— Я бы, наверное, и сам справился, но все равно спасибо, — ответил ехидством Златоуст, выждав окончания ее речи.

— К слову, не знаешь, где Лун запропастился? — припомнила Солнцеслава.

Все-таки негоже, чтобы Лун пропустил такой праздник развеселый! А то знала его Солнцеслава: усядется где-нибудь в уголке, никто не увидит его, никто не услышит.

— Откуда же мне знать? Я его после того, как прыгнул в туман, и не видел, — пожал плечами Златоуст.

— Ах, вот как дела обстоят… — протянула Солнцеслава. — Что же, тогда стоит отправиться на его поиски. А тебе желаю найти-таки свою чудесницу!

— Ага… Спасибо, — раздраженно отозвался Златоуст.

Краем уха Солнцеслава услышала, как он отползает от нее, но значения этому не придала. Задача поважнее стояла перед ней, и задачу эту необходимо поскорее решить!

Торопилась Солнцеслава, только пятки засверкали. Навострив ушки и дергая носиком, она мелкими шажками скакала от местечка к местечку, вынюхивая, подслушивая, где бы мог припрятаться Лун-тень, коего в Звездном Граде величали Невидимой Чешуей. И — как закономерно — нет его нигде, ни за домом, ни в толпе, ни у озера, нигде.

Наверное, пошел подальше от всех — подумала Солнцеслава. Это ведь должно первым приходить на ум! Как иначе с Луном-то?

И чем дальше отходила от Вхата Солнцеслава, тем яснее чувствовала: Лун где-то здесь. Во тьме ночной бродит, камушки пинает со всепоглощающей скуки наверняка! Или о чем-то размышляет, он ведь не зря вечно обо всем знает.

В такой тишине чувствовала себя Солнцеслава не совсем привычно. Глаза видели сквозь темноту, уши вели вперед, но сердце сжималось в молчании, вдали от праздника. Всю жизнь у Солнцеславы проходила в торжествах, шумных и развеселых. Так что же делать, когда из них выпадаешь?

Не понимала Солнцеслава, как Лун от этого бежал. Бежал по своей воле! Говорил, что не хочет, не нужно это ему. Неужели ни разу, никогда в жизни не охватывало его доброе сердце чувство, что нужно выступить вперед, сделать шаг, другой, а за ним — пуститься в пляс вместе с остальными?

Заслышав шелест знакомый, не думая, Солнцеслава рванулась в его сторону. Проскочила дорожку-другую, проскользила сквозь густые заросли травы, высокой, что выше ее головушки, и наткнулась.

Наткнулась на Луна, перебиравшего в руках маленькие камушки. Солнцеслава остановилась под его взором ошеломленным, поджала уши. Ох, не ожидала она, не ожидала вот так… наткнуться.

— Лун… Что же ты здесь делаешь? — пролепетала Солнцеслава, стоя на месте, как запрыгнула — с согнутыми ногами и руками, хвостом торчком.

— А, я… Я решил, что не буду мешать вам, если останусь здесь. Шелест травы очень тихий, приятный, — мирно, но до боли печально улыбнулся он.