Потому-то с подозрением отнесся он к тому, что шаманки забрали Осоку. Ведьмы — насколько он знал, они обладали низшей степенью уважения у чудесников — не вызывали у народа такой блажи, как волхвы в Берском Царстве или шаманки на Та-Ааи. С ремеслом ведьмы у народа был связан суеверный страх — страх в смеси с уважением к чему-то, чего простой люд не понимает. Так почему же они выбрали Осоку для такого народного обряда? Им что-то от нее нужно? Или они в ней что-то разглядели? Знать наверняка Златоуст не мог, но и останавливать Осоку ему не хотелось. В ее глазах застыл такой восторг… Может, она знала побольше него? Так или иначе, Златоуст держал ухо востро.

— Злат, ты скоро своим хвостом дырку в земле проделаешь, — тихо проурчала Бажена.

Златоуст удивленно уставился на нее и, вырвавшись из размышлений, обернулся: и впрямь, за спиной красовалась яма, а за ней — целая песочная крепость.

— Какое-то чудно́е предчувствие… Или чу́дное. Мои предчувствия меня еще никогда не подводили, — коротко ответил Златоуст, подозрительно сощурившись в сторону Бажена. — Странно это все.

— И что они могут сделать с Осокой? Да если хотя бы попытаются, она им на раз-два отвесит! — махнула Бажена крепким кулаком.

Заметил Златоуст на ее костяшках затертые мозоли и нахмурился пуще прежнего. А ведь все ее тело уже в ранах…

— Ты уверена, что твои бои с принцем приносят хоть какую-то пользу? — спросил он, припоминая, что ему самому пришлось увидеть на этих боях. — Ничего ведь не меняется.

Бажена отвернулась, хвост прижала к ногам. Ага! Так он и знал.

— Первый раз был очень… особенный, — пробурчала она, повесив уши. — А потом ничего не менялось. Одно и то же. Я слышу, как ты меня зовешь, он вытягивает из меня что-то, и я засыпаю. Может, просто нужно дольше заниматься? Или чаще?

— Хорошо. Тогда так: когда ты последний раз отдыхала? — напрямую спросил Златоуст. — Мне кажется, ты только после боя и спишь, а все остальное время возле Его Высочества крутишься.

Бажена, беспомощно вскинув уши, огляделась и закрыла Златоусту рот. Тот же ударил ее по руке, гордо вскинув нос, но не успел выругаться, как она перебила его:

— Ведь Деми тоже устает! — понизила голос она. — Прекрати так говорить! Он тоже хочет помочь.

— А ты уверена? С чего бы ему нам вообще помогать? Он будущий кесарь Вондерландии! Страны, которая не идет на сделки, страны, которая рождена, чтобы воевать! Ты думаешь, они заботятся о чем-то, кроме собственной выгоды?

— Златоуст! — рявкнула Бажена. — Не смей так говор-р-рить! Ты его даже не знаешь! Ты с ним не бился, ты с ним не говорил, ты его не знаешь!

— Ты тоже. Не говор-р-ри так, будто тысячу лет с ним знакома, — грозно прорычал Златоуст, выходя из себя. — Бажена, научись уже доверять голове, а не сердцу. Так ты никогда ничему не научишься!

— Да кто бы говорил! Меня учит Деми, а не ты, — она отвернулась, гордо вскинув нос.

— Ну так иди и учись у него, раз так ему доверяешь. Может, когда оступишься, тогда хоть какой-то урок усвоишь.

Бажена вздохнула. Покраснела. Уши ее встали торчком, хвост ощетинился. Но кулака она поднять не посмела, ушла, не вымолвив ни слова.

Златоуст тяжело вздохнул. Ну и кто он ей, чтобы такие простые вещи объяснять? Отец? Навряд ли она изменится, пока сама не вляпается. Твердолобая.

Но она же ему друг. Не простая зверка с улицы. Он ее поддерживал зачем-то во время всех этих уроков. Он следил, чтобы ее новоиспеченный учитель не перегибал палку. Он же ее и подстрекал учиться.

Только смотреть не мог, как она разбивается раз за разом, но ничего не усваивает. Ее разум, точно сито: через него только те мысли проходят, которые она пропускает. Упрямая.

Да и что бы она усвоила? Эти бои ничего не дают. Бьется, бьется — и каждый раз снова в сон. Ничего не меняется.

И в ком сомнение? В ученике или в учителе? Она не учится, или он не учит? Матушка их знает. Пусть Бажена сама разбирается, Златоуст в этом даже не смыслит. Ничего не знает, прямо как она и сказала.

— Скоро начало.

Златоуст на месте подскочил. Лун! И как ему удается все время так подкрадываться?

— А, да?..

— Ага. Поссорились? — наклонил голову Лун.

— Для кого-то, кто все время в тени, ты слишком часто не к месту вылезаешь, — огрызнулся Златоуст.

— О, прос-с-сти… — прошипел Лун, его зрачки испуганно сузились. — Я не хотел лезть.

Златоуст вздохнул. Как всегда, Лун попадается под горячую руку, точно сам того хотел. Только это не повод быть с ним грубым.

— Это ты прости. Давай просто посмотрим представление, хорошо? Кстати, откуда ты узнал, что начинается?

— Солнцеслава сказала. И просила передать, чтобы ты сел поближе к огню и зажег его своей чудесной силой, когда понадобится, — тонкие губы Луна сузились в хитрую улыбку.

— И что бы это могло значить? — подозрительно сощурился Златоуст.

— Не знаю, — пожал плечами Лун и, обняв хвостом ноги, устроился поудобнее на бывшем месте Бажены.

Добиться ответов Златоуст не успел. Началось.

Послышались глухие удары. Бух-бух-бух. Златоуст вскинул левое ухо: дрожь барабанов будоражила его. Когда он был ребенком, он с восторгом наблюдал, как певцы в Белоподножье будили в холодном и тихом городе радостную, добродушную сторону. Расцветали улыбки да сердца грубых, неотесанных, жестоких белоподножцев, пускались те в пляс. И Златоуст порой тоже этого очень хотел, но сдерживался: не умел, да и не мог — его, сына изменщицы, не пускали в круг. По поводу чего Златоуст не очень-то переживал: кому нужны эти танцы? А вот наигрыш — другое дело.

И теперь барабаны, трескучие и бухтящие, огромные воющие дудочки, длинные дорожки из железных пластин, полнящие сердце почти колокольным звоном. Хотел бы Златоуст издавать из обычных предметов звук, похожий на это. Хотел бы чувствовать, как из-под его пальцев освобождается сила, переворачивающая разум с кончиков ушей до пят.

Но ему эта сила не подвластна. Подвластна Солнцеславе — вон она, идет вдалеке по краешку, воды не касаясь. Пылко подыгрывает барабанщикам, чуть ли не скачет, но сдерживается, едва хвостом вертит. На гордом лице улыбка уверенная, будто Соловьиное Солнцеслава здесь главная. Златоуст усмехнулся: откуда в этой малышке столько гордости?

В дело вступили струны. На приборе, похожем на балалайку, несколько умельцев играли медленно, сосредоточенно, каждый звук срывался, точно выбрасывающаяся из воды рыба: стремительно, целясь в сами небеса. Огоньки задвигались, почти не заметно, наверное, никто, помимо Златоуста, и не обратил внимания. Он просто почувствовал: плывет пламя совсем рядом, плывет родная ему стихия.

Вдруг затихло все. Воцарилось молчание, всеобъемлющее и глубокое. Даже природа не вмешалась в жизнь смертных.

Озеро отдалось плеском, громким, разрывающим тишину. Шаманки ступили на воду точно так, будто была та вода им родной землей. Возобновился наигрыш, затрещал, нарастая с каждым мгновением. Проходили шаманки мимо певцов, и те вступали в общий танец, танец всего на свете, танец самой жизни вокруг этого небольшого, по сравнению с миром светлым, озерца. А когда шаманки запели — заполнился танец смыслом, ускользавшим от понимания, но не от чувства, чувства, что что-то происходит где-то далеко за пределами видимого.

Златоуст плохо это ощущал, но не мог не заметить. Не мог не заметить, как тысячи нитей переплелись-запутались вокруг него, вокруг каждого из них. Чудеса… Это точно они. Златоуст, пусть и нехотя, но понимал, перед чем так трепещут волхвы: чудеса опутывали все вокруг, весь мир ощущался, как на ладони, стоило только пройти сквозь эти незримые нити. Шаманки плели этими нитями, словно ткачихи всего и вся, творили узоры, которые никто не видел, но каждый чувствовал.

Честно говоря, не чествовал Златоуст искусство. То самое, за которое ратуют певцы. Высокое, непонятное, служащее непонятно для чего. Но в миг, когда перед ним оно представало, в темноте закрытых глаз он почувствовал, что для чего-то оно все-таки нужно. Как нить, оно связывало. Как те самые нити, которые его оплели. Теперь эти нити связали своих и чужих, знакомых и незнакомцев, друзей и врагов.