— Ну, так получилось. Прими свою участь гордо, не нуди, — без тени шутки отозвался Златоуст.

— Я и не нужу, — пробурчала Осока.

— А сейчас что делаешь?

— Выражаю недовольство.

— Это и называется нудеть.

— Нет, не называется…

— Называется или нет, но тебе это не поможет, — произнес Златоуст, и Осоке пришлось с этим согласиться. — Расслабься и наслаждайся жизнью.

— Легко сказать…

— Поверь, нудеть и бежать тоже о-о-очень легко! — склонился к ней он и подцепил кончик носа пальцем.

Осока хотела было воспротивиться, но лишь тихо проревела и отвернулась, щеки запылали.

— Ну, раз ты так хочешь…

— Нет, этого хочешь ты, — довольный собой, улыбнулся Златоуст и, устало бухнувшись рядом, внимательно взглянул на Осоку. — Итак… А об этом месте ты что-нибудь знаешь?

— Я думала, ты пообещал мне не спрашивать, — раздраженно отозвалась Осока, скрестив руки у груди и злобно покосившись на Златоуста.

— Ну, как хочешь.

Его безразличие удивило Осоку и даже… оскорбило? Она почувствовала, что изнутри в нее что-то вгрызлось, подобно прожорливой маленькой зверушке. Желание назойливое роилось в мыслях, и слова сами сорвались с языка:

— Тебе что, совсем не любопытно?

Прозвучала Осока так жалобно, так наивно, что самой тошно стало. Но так хотелось… Так хотелось, чтобы он услышал. Он ведь слушал. Готов был слушать. Первый на всем белом свете ее об этом спросил.

И Болотная Ведьма — казалось бы, такая важная, такая мудрая — не знала, что делать.

— Но ты же не хочешь! Или все-таки нет? — хитро, но по-доброму сощурился Златоуст.

Оглянувшись по сторонам, он осторожно, медленно подвинулся. Вокруг почти никого не было — все разошлись, кто куда. В воздухе повисла мирная тишина, разбавляемая лишь стрекотом жуков и далеким эхом голосов.

Стоило Осоке прислушаться, в тот же миг оплел ее ноги пушистый хвост. Хвост шерстистый, но сухой. Причесанный, но шерстинки покалывали. Сложив свой маленький отросточек копчика, Осока с завистью смотрела, как кончик Златоустова хвоста подрагивал, а сам хвост — подтягивался, окружая теплотой, почти что жаром.

— Потрогай, если хочешь.

От предложения Златоуста Осока призадумалась. Стоит ли? Хотя, может, ему-то ничего и не стоит хвост его трогать? Осока точно не могла знать, что это значит, но хотелось зарыться в мех пальцами. Попробовать его на ощупь.

Глупое любопытство. Пальцы дрожащие коснулись хвоста, но тот не дрогнул, лишь улегся рядом. Хозяин смотрел куда-то в другую сторону, и Осока позволила себе расчесать шерсть рукой.

— Не больно? — пискнула Осока, ладонь ее неумолимо дрожала.

— А ты что-то делаешь? — удивленно повел ухом Златоуст. — Я вообще ничего не чувствую. Будь понапористее.

— На-напористее? — ошеломленно запнулась Осока, уставившись на хвост в недоумении.

Наверное, надо по-другому! Приложив все силы, которые у нее были, она запустила в шерсть пальцы, из-за чего дернула шерсть. От такого Златоуст на месте подпрыгнул с громким воем.

— Ты чего, оторвать его захотела?! Вот это я тебе не разрешаю, прости! — перепугано уставившись на нее, воскликнул Златоуст, но, как ни странно, хвоста не оторвал.

— Да с каких это пор вообще важно, чего я хочу? — разочарованно пробурчала Осока.

— Ах, вот оно как! Хотела хвост мой на зелья пустить? — с ухмылкой во весь рот подначивал он.

— Вообще нет! Я и не думала! — испуганно ответила она, прижимая руки к груди. — Я к другому сказала.

— К чему же? — любопытно обернул ухо в ее сторону Златоуст.

— В отличие от многих ремесел, ведьмовство не на желания опирается, а на долг, — серьезно вскинув подбородок, четко и ясно произнесла Осока. — Уважающая себя ведьма никогда не должна забывать о своей ответственности перед миром!

— Могу поспорить, ты это тоже от бабушки подцепила?

— Ну да. И что с того?

— А что тебе бабушка еще наговорила?

— Что вот это вот, — кивнула Осока на опутавший ее хвост, — срамно, и не достойно уважающей себя ведьмы!

— О, ну раз та-а-ак… — протянул Златоуст и было отвернулся, но не успел.

Она и сама не заметила, как стиснула его хвост в руках. Ну уж нет! Раз сел, пусть сидит с ней. Сам захотел.

Удивленно она подумывала, для чего нужен ей этот мохнатый хвост. Для чего нужно держать его. Но ведь он такой мягкий и теплый… И он… Он хвост Златоуста. Златоуст же сам предложил. Сам его предложил ей. Значит, пока она хочет, его можно трогать!

Осока никогда еще не радовалась исполнению желаний, но теперь не верила, что, возможно, когда-нибудь, если очень повезет, эти желания могут исполняться.

— Какая же ты смешная, Осока, — звонкий голос Златоуста в тепле мог сравниться лишь с его хвостом.

Опешив от такого, Осока только крепче прижала к себе хвост. Златоуст дернулся, но усидел на месте.

— Отпусти, Осока. Всего на мгновение. Я хочу кое-что сделать.

Она ненадолго призадумалась и все же его освободила. Раз она так много себе позволила, то и он вправе сделать что-то, что хочется ему. Не ей же одной желания загадывать.

На плечи легла рука сильная, крупная. Хвост оплел ноги, прижавшиеся к животу. Едва колючий подбородок коснулся макушки. Осока ощутила себя в тепле утреннего одеяла, когда хочется окунуться в дрему и нежиться в теплой темноте вечно. Закрыв глаза, щекой ощутила она мягкую тонкую рубаху, а под ней — почти горящее плечо.

— А так? Хочется? — спросил Златоуст, но вдруг совсем без смеха, а осторожно, точно ступал по тонкому льду.

— Д-да, — смущенно пробормотала Осока. — Подольше… Пожалуйста…

— Как тебе захочется, Осока, — уже радостнее отвечал он.

В его голосе она почувствовала улыбку. Она не могла точно об этом сказать, но ей было бы так приятно это знать. Знать, что он рядом и рад этому.

— Златоуст?

— Да?

— Я хочу, чтобы ты посмотрел, как я танцую. Обещай, что посмотришь.

— Хорошо. Обещаю.

— Спасибо…

— Это совсем не сложно, Осока. Не за что.

Она бы хотела ответить, как сложно давать обещания. Как сложно, когда их надо выполнить. Но не хотела. А сейчас — пусть хотя бы разок в жизни — сейчас и впрямь важно, чего она хочет.

И, наверное, стоило бы позволить себе то, что хочется, чуть подольше. Что Осока и решила сделать.

Глава тринадцатая. О нитях, что плетет Матушка-судьба

Все племена до единого, даже пурины, считавшие всякий та-аайский обряд диким и бессмысленным, собрались у берегов озера, окруженного крохотными костерками. Горел тусклый свет, и Златоусту казалось, будто призрачная дымка витает в воздухе, будто находится он не в настоящем мире, а где-то на границе сна и бодрствования. Возможно, виной тому был терпкий, оседавший в голове и заполняющий ее туманом запах.

Впервые Златоуст почувствовал: его окружало нечто неземное и недуховное, нечто неизвестное, но родное, точно он встретился с родственником, которого знал не разумом, а лишь по памяти предков — нюху Росомашьему. Только здесь Златоусту ощущение было даровано совсем недавно, и определить, что это такое, он пока не мог. Златоуст предполагал, что эти ощущения даруют запахи благовоний, в берских соборах их использовали для просеивания чудес сквозь стены святилища. Поэтому Златоуст решил, что он чувствовал как раз те самые «чудеса», о которых так часто говорили волхвы, спускавшиеся в его родной город из Белокаменной Твердыни. Может, он бы и побольше понял, если бы не презирал этих чванных чудесников, которые считают, что их «Матушкин закон» имеет хотя бы толику разума или пользы.

По крайней мере, то, с чем столкнулась семья Златоуста из-за волхвов, нельзя было назвать разумным: из-за повторного замужества его матери волхвы, согласно, конечно же, «неписанному закону Матушки-Природы», втоптали мать в грязь, после чего их семья потеряла все — честь, дружбу, средства. Златоуст не видел ни капли пользы в том, чтобы сравнить их многовековую родовую славу с землей, наравне с самыми страшными грешниками, чьи души стелились под ногами. Он не видел пользы в том, чтобы портить кому-то жизнь. Поэтому волхвов и прочих «высших» чудесников сторонился, как мог.